Московский бенефис - Леонид Влодавец Страница 38

Но тут я вспомнил, что в Писании сказано: «Не убий!», — а мы вчера убили много людей. Правда, то, что говорится в Писании, я знал только со слов падре Хуана, но он, наверно, не врал. Он же умеет читать и точно знает, что там написано. Но неужели же нельзя убивать тех, кто хочет тебя убить? Ведь тогда бы все плохие люди поубивали всех хороших. А в плохих людях, как говорил падре, сидит сам дьявол. Значит, если бы плохих людей не убивали, на Земле не только бы разуверились в Боге, но и стали бы поклоняться Сатане.

Но тут мне стало еще страшнее. Я припомнил, как падре Хуан говорил, будто дьявол может вселяться и в хороших людей, если они забывают о молитве и перестают ходить в церковь. И еще он их соблазняет всякими соблазнами. Например, если нашел на земле потерянное белым человеком песо, нельзя брать его себе ни в коем случае. Надо сперва обойти всех белых людей и спросить, не терял ли кто монету. А если никто ничего не потерял и найти такого человека не удастся, то все равно брать себе монету — грех. Надо отнести ее в храм и отдать падре, а тот отдаст ее Господу, то есть купит на нее свечи, и когда эти свечи будут гореть, то Господь обратит свой взор на пожертвовавшего и простит ему грехи.

А мы оказались совсем грешными. Потому что мы нашли целый дом, набитый сокровищами, но не отдали его Богу, а стали жить в нем сами. И еще делать плотские грехи. Если бы мы отдали этот дом падре Хуану, то он смог бы накупить столько свечей, что можно было бы грешить хоть сто лет подряд, и Господь мог бы простить нам все, что угодно.

Я пошел в ту комнату, где была церковь, и встал на колени перед большим распятием. Иисусу, когда злые люди прибили его к кресту, было очень больно. Он был весь избит да еще и пить ему не давали. Но он мучился за нас, грешных, чтобы спасти наши души и обратить к Богу. Я думаю, что, если бы все так любили Бога, как Иисус, на земле давно был бы рай. Рай — это такое место на небе, где все живут хорошо. Но только те, кто не делал грехов вовсе, или те, чьи грехи Господь простил, потому что они покаялись. Мне надо покаяться. Очень сильно покаяться, только тогда Господь мне поверит. Жаль, что здесь нет падре Хуана, он мог бы отпустить нам грехи. Падре Хуан осенил бы нас крестом и сказал:

— Да отпустит вам Господь грехи ваши, как отпускаю вам их я, дети мои!

Я решил, что, наверно, можно попробовать самому, без приказа, прочесть «Патер ностер» сорок раз. Не торопясь, чтобы Господь все хорошо расслышал и понял, что я по-настоящему каюсь, а не прикидываюсь. Поэтому после каждой молитвы надо обязательно говорить: «Меа кулпа, деус!» — может быть, даже три раза подряд, а потом начинать молитву сызнова.

Так я и сделал. Я стал читать «Патер ностер» во весь голос, смотря прямо на распятого Иисуса. Прочел в первый раз, трижды перекрестился, трижды произнес: «Меа кулпа!» — и еще раз трижды наложил на себя крест, а потом начал снова. Пить мне захотелось уже после пятого раза. В горле пересохло, и я уже не мог как следует читать молитву. Хотелось попить водички, прежде чем продолжить, но за водой надо было с чем-то идти. Я почему-то подумал, что если взять из алтаря большую чашу, то Господь сделает воду святой и она поможет мне очиститься от грехов.

Когда я взял чашу в руку, в ней что-то брякнуло.

Заглянув в чашу, я увидел перстень из желтого металла, может, из золота, а может, из меди — это белые умеют отличать одно от другого. Такие штуки я видел у белых не раз. И сеньор Альварес, и донья Маргарита носили их. Были перстни и у капитана О'Брайена. Я не знал, зачем нужно их надевать, но все же решил попробовать. Перстень был не очень большой и даже смог удержаться на моем среднем пальце. Я посмотрел на него повнимательней и заметил, что на верху его, на бляшке с ободком, выдавлена какая-то черточка. И больше ничего. На перстнях, что я видел раньше, было куда больше всякого. И черепа, и цветочки, и завитушечки. А тут — только черточка, похожая на узкую коробочку, если смотреть на нее сверху, когда она поставлена на ребро. И больше ничего.

Но все равно смотреть на перстень было приятно. Я даже пожалел, что не могу его носить, потому что я черный, а черным перстни носить нельзя. Нам вообще много чего нельзя из того, что можно белым. Потому что наш предок Хам насмеялся над своим пьяным отцом. Вот свинья! Но тут я вспомнил, что собирался искать воду, и пошел с чашей на кухню.

Проходя через комнату, где храпели донья Мерседес с Роситой, я старался не глядеть в их сторону, потому что простыня с них свалилась, и они лежали совсем голые, белые, красивые… Мне сразу начало вспоминаться, как и что было ночью, а это был грех. Я помню, что падре Хуан говорил, что если кто-то грешил с женщиной в мыслях, то это все равно как если кто-то грешил по-настоящему. А я еще не все грехи отмолил и не во всем покаялся, а уже опять грешить начинаю.

Поскольку в спальне были зеркала, то голые тетки все время лезли мне на глаза. В конце концов, я решил закрыть глаза, но налетел боком на столик, толкнул его и ойкнул от боли. Столик не упал, но на его лакированной крышке стояла та самая деревянная резная коробка, которую я выловил из воды и где лежала бумага, что прятали от О'Брайена, будучи у него на корабле, донья Мерседес и Росита. Когда я толкнул столик, коробка скользнула по крышке и слетела на пол. Она сильно ударилась о паркет, и от нее с треском отвалилась какая-то планка. Получилось громко, как выстрел. Донья Мерседес и Росита аж подскочили и ухватились за пистолеты, которые с вечера были разложены по столам и стульям.

— Ах ты, поросенок! — сердито сказала донья. — Чего тебе не спится? Куда ты пошел с чашей для святых даров, богохульник?! Ты что, хочешь гореть в аду?

Именно этого я и не хотел, а потому сказал:

— Я хотел попросить у Господа прощения за то, что мы с вами грешили…

— И для этого ты залез в алтарь и утащил оттуда чашу? Зачем она тебе понадобилась?!

— Я думал, что если прочту сорок раз «Патер ностер», то Господь простит мне грехи… — ответил я, хлопая глазами. — А когда прочел пять раз, захотел пить. Я подумал, что если налить простой воды в святую чашу, то она станет святой…

— Боже, — вскричала Росита, — он разбил вашу шкатулку, сеньора!

Они подскочили к столику и подняли с пола шкатулку с отвалившейся деревяшкой.

— А об этом тайнике я не знала… — пробормотала донья, вынимая из обнаруженной пустоты какую-то тряпочку. Когда она развернула тряпицу, мы увидели точно такой перстень, как тот, что был у меня на руке. С черточкой. Только на том, что я нашел в чаше, черточка была утоплена в металл, а тут, наоборот, выпуклая.

— Смотрите! — вскричала Росита. — Наш черномазик уже лазил туда! Он нацепил перстень на руку.

— Дай сюда! — приказала донья. — И живее!

— Я нашел его в чаше, сеньора… — пробормотал я. — Он там лежал… Донья положила оба перстенька рядом.

— На них одинаковый знак, сеньора, — сказал я.

— Помолчи, без тебя вижу! Это, наверно, римская цифра I, только без поперечных черточек. Одна выпуклая, другая вдавленная. Наверно, это что-то должно значить… Может быть, когда-то два человека, встречаясь, узнавали друг друга по этим перстням и, чтобы проверить, соединяли выпуклое с вогнутым… Ай!