Макарыч - Эльмира Нетесова Страница 37

— А и верно, поесть не дал, при чужом человеке ни за што высрамил, — подала голос Марья, указав на Зойку.

— Ты, мать, язва почишше Акимыча, ох и язык ваш бабий поганай. Подарил ба ево лошади на хвост. Што б оводов отпугивать И за што вас, прости Господи, Бог брехалкой наградил?

Марья молчала.

Он вспомнил Зойку у Кольки на руках и подморгнул девчонке: дескать, не бойся, в обиду не дам. Та повеселела.

— Надысь с мужиками сустренулась из села. С войны их повертали в обрат. Окалеченные, аж глазам больно. У одного ноги оторвало. Он на тележке ездит. И такие страсти про войну говорит, аж волосы на дыбки вскакивают! — повернул разговор Акимыч.

— Ноне все с ей, проклятущей, маютца. Я ужо усех ведмедей переловил на своей деляне. Мясо и шкуры хронту отдаю. Надысь лисьих да собольих шкур цельный чувал отвез в село. Сельсовету сдал.

— Бог тебе за это воздаст, — сказал старик.

Он промолчал, что тоже отдал для фронта всю рыбу, мясо, пушнину, которую капканами промышлял. Знал, с Макарычем ему не потягаться. Слышал от людей, что он возами прет. Вроде медаль ему за такое пришла. Скоро ее принесут Макарычу.

Медали Акимыч видел. Их показали старику те, кто с войны пришли. На медали те все село приходило смотреть. Щупать не всякому дозволяли. Акимычу даже в руки дали подержать.

Ох и блескучие они, те медали! Да тяжелые. И держал их Акимыч бережно, как дорогую икону. Разбить боялся. Потому что кровушкой они заработаны, здоровьем людским. Как святой крест, целовал их Акимыч.

— А вечор у нас один солдат помер, каково с войны сослали. Безрукий стал.

— От чево помер?

— Железо внутрях застряло. Вытащить не смогли. Всем миром выхаживали, а он помер.

— Все там будем.

— Он молодой был. Почитай, от Кольки годов на пять постарше, — пожалел Акимыч.

— То от планиды.

— Дурная она. Вона мне жисть наскучила. Забрала бы мою душу. Пошто молодь изводить?

— Хто ее ведаит? Планида — тож баба. Знать, разуму не имеить. Не приглянулся — убрала. Тибе бережеть.

— На што?

— Люб ты ей.

— Мелешь пустое.

— Эт я! Да, може, она те бабу каку завалявшую уготовала. Возьмет и подсунит. Куды денисси?

— Святое с грешным не путай, — отмахнулся старик.

— Бабы ноне покладистее стали. Вдовьих слез вкусили. Оне не сладки. Глядишь, пригреит какая.

— Вдовьи слезы на горе замешаны. На што кой ишо обуза? Разе выходить болесть какую подмогу.

— Болесть теперича у них единая.

— Не бреши! Вона одна ко мне наведалась. Рыбы испросить да грибов детям малым. Кормилец- то сгинул. В одни руки легко ль пятерых поднять? До мужика ли бедолаге?

Старик даже сплюнул в угол.

— Погоди! Не плюйси. На тя, как на добрай товар, скоро смотреть зачнут. Ужо на селе первым парнем исделаисси. Таку молодуху сышшишь — кровь с молоком. Верно, бороду обрежишь под козью. Патлы приберешь. Рожу кажен день зачнешь мыть. Штоб молодше глядетца.

— Ты на себя обратись, охальник! На што мне бороду резать под козла? Аль я ужо и человеком не стал?

— Што ты, што козел — едино твари Божьи.

— Нет стыда в твоей утробе.

— На што ей стыд? Утроба ни для ево.

— Паскудник! Душа твоя горелая, — ругался Акимыч.

А Макарыч знай свое — баб ему сулит. Они не враз приметили Кольку, тихо вошедшего в избу.

Марья метнулась к печке, загремела чугунами.

На стол стала накрывать торопко. И, повернувшись к мужу, попросила:

— Байками сыты не станете, давайте к столу.

Макарыч послушался. Перед едой не стал жену обрывать.

— Зоя, иди-ко ближе, — позвал Макарыч.

Ели молча, вспоминая разговор старика и Макарыча. Едва сдерживала смех девчонка. Макарыч косился на нее, грозил корявым, как обгорелый сук, пальцем. Ложку свою деревянную неспроста ей показывал.

Когда ж Акимыч вдруг икнул пронзительно, Зойка кубарем из-за стола выкатилась. Слезы от смеха на глаза накрутились. Старик оглянулся на нее.

— Ты девка, хошь и не знамая, не обессудь. Утроба моя иссохла, жирного не примает. Вот и противится.

Но девчонка как ни приказывала себе, сдержаться не могла.

— Вот в селе я испозорилси. За стол люди посадили. В них кошонок имелся. Я ем, а он, пострел, под столом бородой забавляется. Дернет и дернет ее. У меня слезы вышибло. Тут, как на грех, чих одолел. Кошонок тот враз как отскочит! С испугу в ноги к хозяйке забился и блажит. На все село. Говорят, от крику так и помер. Так ты тово, не смейся, — предупредил Акимыч.

Рассказ старика рассмешил Кольку.

— Непоштительныи, идолы! — прикрикнул Макарыч.

— Дед, так, значит, ты не только вылечить, а и сгубить сумеешь? — смеялся Колька.

— По нечаянности оказия приключилась…

— Ты б и вправду чуть бороду укоротил.

— Не-е-е, то мужичье достоинство, внучек.

— Какая тебе теперь разница?

— То верно, но вид свой мужичий до гроба

сберегу. При нем к Богу явлюсь.

— Не пустят тебя к нему.

— За што так? — удивился Акимыч.

— Тебе каяться не в чем.

— Неправда твоя. За убитого. За сына непутново, тебя неубереженного, за то, што тово очкастова хотел порешить. И нынче жалкую, што не сгубил ево. Во сколь!

— Мало, ну за убитого я грех тебе отпускаю. За Потапова — ему жизнь отплатит. Я уже вырос. Не печалься. И последнее — мелочь.

— Внучок!

Акимыч кинулся к пар ню . Ткнулся в плечо носом. Теплые, как летний дождь, слезы закипели по морщинистому лицу.

— Знать, простил меня, старово?

— Какой с тебя спрос теперь? Время прошло.

— Рубаху-то я твою пуще глаза берегу. У Господа прощенья вымаливал.

— Он тут ни при чем. Макарыч уговорил.

Акимыч своим ушам не поверил.

— Я-то обратное думал. Знать, и с поганым языком святая душа уживается.

— Но жить тут останусь, — сказал Колька.

— Бог тебе судья. Не в том соль. Прощенье от тебя пред гробом получил. Нынче и помирать легко станет. Спокойно в могилу сойду.

— Куды, старой пень, торописси? В могили-то черви поспеють сгрызть плоть. Ты ишо оглядись. Погоди сдыхать-то. Война покончитца, взамуж отдадим, — хохотал Макарыч.

— Иконы пред лицом повесил и срамное несешь.