Авария, дочь мента - Юрий Коротков Страница 29

Он вставил Левкины ноги в петли и, не оглядываясь, двинулся вперед. Лева поплелся следом – у него не было уже сил спорить и сопротивляться, проще было бездумно и бесцельно переступать ногами.

Они преодолели бурелом и пошли дальше по лыжне, неловко с непривычки шагая на широких тупоносых снегоступах, теряя их из петель, падая и поднимаясь. Пейзаж за буреломом изменился – редкие чахлые деревца, кое-где из-под снега торчала болотная осока. Горячий пот заливал лицо, в глазах рябили белые пятна все гуще, все плотнее, пока белая пелена не повисла кругом… Бегун вдруг встал и глянул вверх: снег валил с неба, тяжелый, вполладони, падал не кружась, налипая на ветви, выравнивая следы.

– Снег! – в ужасе крикнул он. – Лыжню заметет! Скорее!

Они, как могли, прибавили шагу, задыхаясь, волоча на лыжах комья липкого снега.

– Смотри, еще лыжня! – указал Бегун. – Значит, жилье близко!

Они подошли к развилке следов.

– Это наша лыжня, – сказал Рубль.

Бегун огляделся вокруг. Они, действительно, проходили здесь часа три назад.

– По кругу водит, – ахнул он. Теперь понятно было, что охотник заметил погоню и нарочно повел их через бурелом, чтобы спéшить, а теперь путает след.

Лева бессильно сел в снег.

– Вставай! – Бегун подхватил его под мышки, пытаясь поднять. – Пойдем назад!

– Куда – назад? Налево? Направо? – заплетающимся языком спросил Левка. Он засыпал, свесив голову на грудь.

– Куда угодно, только не спи! – Бегун сам едва держался на ногах, тяжелые веки закрывались, и будто горячая рука давила в затылок, пригибая голову. Он отчетливо понимал, что нельзя спать – это смерть, из последних сил заставлял себя двигаться. Он наломал веток, вытряхнул из карманов какие-то бумажки с бессмысленными теперь телефонами, паспорт, деньги, билеты, скомкал и поджег. Мерзлая кора шипела и не разгоралась.

– Нельзя сидеть… – сказал Бегун и сел. – Только не спать… – он закрыл глаза. – Надо идти… Нельзя умирать так глупо… – сладостное тепло разливалось по усталому телу, он тонул в горячем багровом тумане…

– …Возмутилася вода под небесем, изыдоша из моря двенадесят жен простовласых и окоянных видением их диавольским… И вопрошает их святый Силиний и Сихайло и Апостоли, четыре Евангелисты: что имена ваши? Едина рече: мне имя Огния – коего поймаю, тот разгорится, аки пламень в печи. Вторая рече: мне имя Ледиха – коего поймаю, тот не может в печи согреться. Третья рече: мне имя Желтая – аки цвет дубравный. Четвертая рече: мне имя Глохня, котораго поймаю, тот может глух быти…

Багровый вязкий туман клокотал в груди, не давая насытиться воздухом, Бегун часто и с силой вдыхал, пытался разодрать легкие, как заскорузлые слежавшиеся меха дедовской гармони. Он то плавился от нестерпимого жара, извивался, будто пытаясь выползти из раскаленной кожи, – сердце не справлялось, стучало реже, пропуская каждый следующий такт, – то замерзал и скручивался в клубок, стараясь уменьшиться размером, не чуя окоченевших пальцев.

– …Шестая рече: мне имя Юдея – коего поймаю, тот не может насытиться многим брашном. Седьмая рече: мне имя Корчея – коего поймаю, тот корчится вместе руками и ногами, не пьет, не ест. Восьмая рече: мне имя Грудея – котораго поймаю, лежу на грудях и выхожу храпом внутрь. Девятая рече: мне имя Проклятая, коего поймаю, лежу у сердца, аки лютая змея, и тот человек лежит трудно. Десятая рече: мне имя Ломея – аки сильная буря древо ломит, тако же и аз ломаю кости и спину. Одиннадцатая рече: мне имя Глядея – коего поймаю, тому сна нет, и приступит к нему и мутится. Двенадцатая рече: мне имя Огнеястра – коего поймаю, тот не может жив быти…

Иногда Бегун на мгновение поднимал голову над поверхностью багрового тумана и тогда видел то склонившуюся к нему страшную крючконосую старуху в повязанном ниже бровей платке, то суровые бородатые лики, но не успевал он глотнуть свежего воздуха, как та же большая горячая рука упиралась ему в затылок и пригибала. Он яростно сопротивлялся, барахтался и звал на помощь – и снова захлебывался и тонул, шел на дно багрового тумана, где плясали двенадцать безобразных голых девок с распущенными до пят слипшимися волосами. И сквозь все видения неотрывно, пристально смотрели на него детские глаза Христа Спасителя.

– …Крест – хранитель вся вселенная. Крест – красота церковная, крест – царев скипетр, крест – князем держава, крест – верным утверждение, крест– бесам язва, крест – трясовицам прогнание; прогонитесь от рабов Божиих сих всегда и ныне и присно и во веки веков. Аминь!..

Когда Бегун окончательно пришел в себя, первое, что он увидел, был лик Христа-младенца на бревенчатой стене над тлеющей лампадкой. Сам Бегун лежал на матрасе, набитом соломой, укрытый засаленной шкурой. Рядом лежал истончавший вдвое Рубль с провалившимися, как у покойника, глазами и бородой. Он тоже смотрел на икону.

– Спас Эммануил, – отрапортовал он. – Три тыщи грин. С прибытием, Бегун…

Бегун с трудом приподнялся на локтях и сел, оглядываясь по сторонам. Изба была поделена холщовым застенком. В той половине, где лежали на сдвинутых скамьях они с Левой, была глинобитная беленая печь с горшками и чугунными котлами, с деревянным ухватом, от нее тянулись поверху дощатые полати; на поставцах – подобии этажерки – стояла посуда, резная деревянная и медная: рассольники и ендовы, ковши и еще что-то, чему Бегун не знал названия; высокий светильник: три тонких железных прута для зажимания лучины и сама лучина тут же, на особой полке, наструганная впрок; стол и лавки покрыты полотном с яркой старинной вышивкой, на полу узорные рогожки – похоже было, что дом празднично прибран. В окно, затянутое промасленным холстом вместо стекла, сочились синие сумерки. На второй половине, за отдернутым застенком видны были еще две скамьи с приголовниками, подвешенная к низкой прокопченной матице резная люлька, самопрялка и простенький ткацкий станок с брошенной на середине работой. Во всем доме не было ни души; с улицы, издалека глухо доносился протяжный крик – затихал и снова звучал через минуту, будто звали кого-то и ждали ответа.

Бегун встал и обнаружил, что одет в исподнюю холщовую сорочку до колен, с одним только крестом под ней. Тело казалось невесомым, будто полым изнутри, будто осталась от него одна оболочка. Он вдруг увидел, что стол празднично накрыт, и стал жадно есть, не разбирая вкуса, загребая еду руками, обливаясь соком и чавкая. Насытившись и отяжелев, вышел в сени, ступил босыми ногами в меховые сапоги, накинул тяжелый медвежий тулуп и открыл дверь.

Он задохнулся свежим морозным воздухом и встал на пороге, зажмурившись, пережидая, пока пройдет головокружение.

– Ни хрена себе, думаю… – Левка выполз следом, зябко обняв себя за плечи, изумленно оглядываясь. – Это мы в каком веке?

Под сплошным навесом сосновых лап стояли вросшие в землю избы – Бегун насчитал с десяток, – крытые, как шифером, кусками бересты, низкие, но ладные, с резными наличниками и коньками, крылечками наооборот – со двора вниз в избу. Посредине была бревенчатая церковь с надвратной иконой под стрехой, тоже маленькая – до маковки допрыгнуть можно. Тут и там висели на ветвях прутяные венки, переплетенные красной лентой. Избы были пусты; вдали, за деревьями, горел костер, на фоне огня мелькали, кружились маленькие человеческие фигурки.