Моя любимая дура - Андрей Дышев Страница 29

Я не без труда протиснулся к своему месту, сел в кресло и сразу пристегнулся ремнем. Как раз в этот момент поединок мамаши и ее отпрыска достиг апогея. Я не видел, что именно происходило в проходе, но зато отчетливо услышал серию громких хлопков, какие происходят при взбивании подушек, а вслед за этим салон пронзил вопль малыша – нота, которую он тянул, была столь высока и проникновенна, что я сначала подумал, что пилоты запустили двигатели в форсажном режиме. Кажется, многим пассажирам стало дурно, и я увидел, как десятки рук потянулись к кнопкам вентиляторов.

Неожиданно крик ребенка резко оборвался, как будто его маленький ротик заткнули глыбой кускового шоколада, или же пилоты, спасая нервы пассажиров, позволили малышу сесть за штурвал управления. Как бы то ни было, салон с облегчением вздохнул. Я выудил из кармана сиденья рекламный буклет, повествующий о незабываемом удовольствии, которое доставляет полет на самолетах авиакомпании, но не успел раскрыть его – до моего плеча кто-то дотронулся. Эта была та самая женщина, чей ребенок только что поставил под сомнение силу голоса непревзойденного Робертино Лоретти.

– Будьте добры, поменяйтесь со мной местом, – жалостливо попросила она, сдувая влажную спиральку волос, упавшую ей на глаза.

Во мне изначально заложена готовность отозваться на любую просьбу; я сначала помогаю людям, а только потом задумываюсь, чем обернется мне моя доброта. Я кивнул, тотчас отстегнул ремень, встал и с опозданием подумал, что мамаша, по-видимому, предлагает мне сесть рядом с ее деточкой, чтобы я своим внушительным видом сдерживал устремления малыша пробиться к иллюминатору. Но я не подал виду, что опечалился, и выбрался в проход.

– Вот там, крайнее, в четырнадцатом ряду, – сказала мамаша, показывая на свободное сиденье.

Зря я плохо подумал о женщине, она вовсе не собиралась подложить мне свинью в виде своего шаловливого сыночка. Моим соседом оказался грузный мужчина, который не знаю как впихнул свое обширное тело в кресло и сейчас помахивал буклетом перед влажным и раскрасневшимся лицом. Я сел рядом и пристегнулся. Теперь можно закрыть глаза, расслабиться и погрузиться в размышления. Моей голове есть над чем поработать. Завидую иным людям, которых вынужденное безделье в транспорте подталкивает к чтению рекламы, решению кроссвордов или к неторопливому и дотошному изучению содержимого собственных карманов – словом, к тому, чем в обычной обстановке они не стали бы заниматься.

Только я начал выстраивать в хронологической последовательности цепочку событий, которые привели меня в самолет и посадили в это кресло, как мамаша снова появилась рядом со мной. Глаза мои были закрыты, но я угадал ее присутствие по приторно-сладкому запаху духов.

– Вы не могли бы поменяться со мной местом? – с мольбой в голосе обратилась она теперь уже к моему соседу.

Мужчина скривился от перспективы вытаскивать свое тяжелое и неповоротливое естество и переносить его в другую часть самолета. Чувствуя, что сейчас получит мотивированный отказ, женщина принялась уговаривать:

– Вам там будет удобнее! Там вентиляция лучше и спинку можно откинуть!

– Скорее я ноги откину, – пробормотал мужчина и, хотя он был наполнен ненавистью к женщине и злился на себя, все же принялся выбираться из кресла. Я встал, пропуская его. И чего мамаше все неймется? К чему эти рокировки?

Женщина села на освободившееся рядом со мной место, перекрестилась и полезла в сумочку за пудреницей. Грузный мужчина не без труда протискивался по узкому проходу, наступал кому-то на ноги, задевал руками головы, причиняя беспокойство всем, кто оказывался на его пути. Но он не извинялся, не пытался передвигаться аккуратнее, и его нездоровое лицо вовсе не выражало чувства неловкости; скорее он испытывал некоторое мстительное удовольствие, будто пассажиры были виноваты в том, что их среда выдавила из себя столь бесцеремонную и наглую гражданку. Наконец он занял место, которое по билету принадлежало мне, и еще долго устраивался в кресле, испортив настроение своим соседям с четырех сторон.

Я снова закрыл глаза. Если мамаша надеется найти в моем лице собеседника, то придется ее разочаровать. Я буду вести себя так, чтобы к концу полета в ее душу закралось подозрение, что я – труп. Я не открывал глаза и не подавал признаков жизни до тех пор, пока самолет не взлетел. Моя соседка не оправдала моих худших опасений. Она не проявляла ко мне никакого интереса и читала помятую книжку, страницы которой лежали в мягкой обложке, как денежные купюры в портмоне. Через час стали разносить еду. Пассажиры поедали холодный рис с куриными косточками с таким аппетитом, будто голодали несколько дней кряду. Моя соседка, поднявшись на ноги, высмотрела своего сыночка и громко спросила у него:

– Ты все скушенькал, зайчишка? Все?.. Ешь все, я тебе сказала! И кашу тоже! Хватит в окошко смотреть, уже нос себе отморозил! Если не съешь кашу, я тебе, паразит, устрою, когда прилетим! Про качели можешь забыть сразу, дрянь такая!

Кто-то подавился. В иллюминаторах, покрывшихся узором из кристалликов льда, темнело. Стюардессы повезли по проходу тележку, собирая использованные пластиковые тарелки и вилки. Многим пассажирам приперло в туалет, и в проходе выстроилась длинная колонна, разделенная пополам тележкой. С одной стороны стояли те, кто уже посетил туалет и хотел вернуться на свои места, а с другой – те, кто еще не облегчился. Кое у кого терпение подходило к концу. Об этом можно было догадаться по своеобразной позе, выражающей скрытое страдание и напряжение.

Самолет пошел на снижение. Защелкали пряжки привязных ремней. Я думал о том, что слишком перестраховался и создал запас времени, который мне оказался не нужен и от которого придется как-то избавляться. Пока выйду из самолета, возьму такси, найду гостиницу и устроюсь в ней, пройдет пара часов. Поужинаю – еще час. А чем занять себя в чужом незнакомом городе в этот тоскливый вечер? Одиночество и неопределенность угнетали меня. Грустно, когда рядом нет надежного друга, нет человека, с которым, как в спортивной команде, прешь к конечной цели. Когда-то таким другом была для меня Ирина. Именно другом – ни больше ни меньше. Я не видел в ней женщины, точнее, не хотел видеть. Так мне было удобнее.

Самолет коснулся колесами посадочной полосы, задрожал, завыл тормозным реверсом. Пассажиры поблагодарили экипаж жиденькими аплодисментами. Стюардесса, вооружившись микрофоном громкоговорящей связи, стала убеждать всех оставаться на своих местах до полной остановки двигателей. Ей подчинились, но ненадолго. Стоило какому-то нетерпеливому пассажиру подняться с кресла, как, следуя его примеру, вставали другие – начиналась цепная реакция. Голос стюардессы, несмотря на усилитель, потонул в галдеже, захлопали крышки багажных ящиков, над рядами кресел замелькали сумки, куртки и кейсы, замерцала искорками пыль.

У меня времени было в избытке, я не торопился и продолжал сидеть. Стюардесса стояла в проеме, завешенном тканевой шторкой, с микрофоном в руке и здорово напоминала театрального конферансье. Уже невозможно было разобрать, что она говорила. Здесь, на земле, после удачной посадки, власть экипажа заканчивалась. Летчикам уже не дано повлиять на судьбы людей. Они сами распоряжались своими жизнями. Я думал, что толпа пассажиров ринется в проем и сметет хрупкую стюардессу, но тут вдруг в салон ворвался один из пилотов. Что это пилот, я понял по его синему кителю с погонами и золотистыми шевронами. Он выхватил из руки стюардессы микрофон и с неожиданной злостью рявкнул: