Сплетающие сеть - Виталий Гладкий Страница 24

– Не думаю. Просто для этого требуется много времени.

– Я готова попробовать. Вдруг из вас получится что-либо путное.

– Не стоит себя утруждать. Тем более, что вам сейчас нужен полный покой. Чего нельзя гарантировать, если вы начнете заниматься моим воспитанием.

– Неужто вы такой твердокаменный?

– Скорее, чересчур мягкий. Лепить из меня что-то новое не получится по одной причине – я опять приму прежний бесформенный образ.

– Учту на будущее. Кстати, не сочтите меня чересчур любопытной, но я все-таки должна задать вам этот вопрос: как вас зовут на самом деле?

– А чем вам не нравится имя Робинзон?

– Вы не хотите отвечать… – Она разочарованно вздохнула; на этот раз без наигрыша.

– Почему? – Я пожал плечами. – У меня нет никаких тайн. В паспорте записано, что я Иво.

– Вы что, латыш!? – У девушки от удивления глаза стали как пятаки.

– Как будто русский.

– Но имя…

– Так меня назвала одна очень приятная и добрая дама. В глубокой молодости я был белобрыс и имел чисто нордическую внешность.

– Дамой вы называете свою маму? – Продолжала удивляться Каролина.

– Нет. Мама… это другое. Я, знаете ли, подкидыш. Меня оставили на пороге детского приюта в двухлетнем возрасте.

– Но, по идее, вы должны были знать свое имя. Все-таки два года…

– Наверное, должен был. Однако, увы… Чего не помню, того не помню. А что касается дамы… Она была моей воспитательницей. Почти что мамой. И назвала меня в честь своего возлюбленного, с которым у нее не сложилось.

– Бросил?

– Не совсем так. Он был немцем. Западным немцем. А в те времена на подобные связи смотрели с большим неодобрением. Поэтому компетентные органы настоятельно попросили ее Иво вернуться в фатерлянд, а мою воспитательницу лишили возможности закончить аспирантуру. Она с трудом нашла работу в приюте.

Ей, можно сказать, здорово повезло.

– Она была к вам очень добра?

– Это само собой… Она действительно относилась ко мне как к своему ребенку. Даже пыталась усыновить.

Но подруги ей отсоветовали.

– Почему?

– Политически неблагонадежным усыновление не разрешалось. Начнись этот процесс, воспитательница могла лишиться работы. Ведь соответствующие органы проверили бы всю ее подноготную.

– Печально…

– Да уж…

– Дык, я это, пойду… – Зосима направился к двери. – Покурю…

– Курите здесь, – милостиво разрешила Каролина. – У вашего табака приятный запах.

– Никак нельзя. Федора заругает. Она баба сурьезная. Лучше с нею не связываться.

Зосима вышел. Каролина пыталась поймать мой взгляд, но я делал вид, что не замечаю этого. Не хватало еще расчувствоваться и превратить разговор в исповедь.

А мне действительно почему-то хотелось рассказать ей о своем детстве.

О том, как воспитательница, или мама Ильза, чтобы дать мне имя Иво, сплела для комиссии, заведующей детскими домами и приютами, занятную историю, в которой фигурировали мои мифические родители. Для этого она даже состряпала подметную записку, якобы оставленную настоящей матерью, где была указана дата моего рождения и имена – мое и вымышленного отца.

С именем Иво комиссия, пусть и со скрипом, но согласилась. Конечно, для русского уха оно звучало непривычно, однако не настолько, чтобы его не могли воспринимать чиновники, пусть и русские, но проживающие в прибалтийской республике.

Но вот с батюшкой, по версии мамы Ильзы именовавшимся Конрадом, вышла накладка. Комиссия, в которой большей частью заседали люди, пережившие войну, напрочь отвергла это имя, вызывающие нехорошие ассоциации. После бурных дебатов отца перекрестили в Константина, сохранив в начале моего отчества компромиссную букву "К".

Что касается моей фамилии, то ее приняли сразу и без возражений – уставшая от дебатов комиссия торопилась на обед. Вариант предложила директриса детского приюта, женщина с полным отсутствием воображением.

Не мудрствуя лукаво, комиссия согласилась с нею и вписала в протокол название улицы, на которой был построен приют и где меня нашли приютские нянечки. Так я стал Арсеньевым.

Скажу сразу: и фамилия, и имя-отчество у меня никогда не вызывали неприятия. Даже после того, как мама Ильза рассказала мне историю моего второго, приютского, рождения.

Она была так добра ко мне, так заботлива, что я не ощущал, как многие мои приютские друзья, острой необходимости вновь обрести своих родителей. Или поменять что-либо в личной жизни. Ее любви мне хватало с излишком.

Благодаря маме Ильзе, в отличие от многих товарищей по несчастью, я учился весьма прилично. Что, впрочем, никак не сказывалось на моем поведение, которое приносило ей немало тревог и волнений. Я не считался отъявленным правонарушителем, но чрезмерная живость натуры нередко ставили меня на тонкую грань, разделяющую свет и тьму.

Короче говоря, я был продуктом детдомовской системы со всеми ее достоинствами и недостатками. Не держи меня мама Ильза на коротком поводке, я запросто мог бы стать изгоем, застолбившим себе место в жизни под небом в крупную клетку.

Мама Ильза научила меня многому. В том числе и этикету. Она родилась в семье дипломата. Мать у нее была чистокровной русачкой, а отец – отпрыском латышского стрелка. Семья много лет провела в дальнем зарубежье, где мама Ильза получила приличное европейское образование.

О своей семье она говорила скупо и неохотно. Практически ничего определенного. Как я узнал позже, отец и мать не простили дочери связи с западным немцем, из-за чего они стали не выездными. Настолько мне помнится, моя воспитательница общалась только с матерью – если можно назвать общением поздравительные телеграммы в день рождения и открытки на Новый год.

Мама Ильза так замуж и не вышла, хотя предложения были. Она осталась верна первой любви до конца своих дней. Подозреваю, что одним из аргументов против брака послужил я – с непоколебимой уверенностью она считала меня своим сыном. К этому могу лишь добавить то, что и я так думал. И любил ее как родную мать.

Под чутким руководством мамы Ильзы я досконально выучил три языка – латышский, немецкий и английский. Впоследствии я не раз мысленно благодарил ее за эту инициативу – знание иностранных языков здорово мне пригодилось.

Впрочем, в благодарностях я начал рассыпаться по истечении многих лет. Когда мне приходилось корпеть над учебниками, в то время как сверстники гоняли в футбол, мои мысли были несколько иными. Однако железная воля мамы Ильзы в сочетании с необычайной добротой на корню пресекали попытки дать деру через окно. Я страдал, маялся, но все равно зубрил. Притом весьма упорно – чтобы быстрее покончить с дополнительными занятиями.