Рецепт наслаждения - Джон Ланчестер Страница 24

Суп с кресс-салатом, удачно сервированный, обладал той преобразованно-богатой консистенцией, какой иногда удается добиться повару. Существует категория супов, достигающих такой густоты и силы, насыщенности вкуса и зачастую даже фактуры, каких от них совсем не ожидаешь, — суп с миндалем, гороховый суп, суп из любистока и т. д. Они похожи на произведения искусства (я не имею в виду работы моего брата), в которых филигранная тонкость отдельных деталей складывается в совокупную основательность, мощь производимого впечатления.

Гостиничный ресторан был уже почти полон. За соседним столиком элегантная пара (оба в кожаных штанах; судя по номеру их «БМВ», парижане; не самой первой молодости; его сумочка от Гуччи немного больше, чем ее) обсуждала, стоит или нет заказать омара. Легкая краска смущения официантки, под воздействием обшей оживленности дел, превратилась в широкий румянец во всю щеку, смягчая чисто нормандскую, характерную для блондинок, бледность ее кожи. Такой цвет лица можно заметить у девушек, которые едут из школы домой на велосипедах мимо нашего загородного дома в Норфолке.

Молодая пара перешла теперь к монументальной арке, все еще рука об руку. Они внимательно разглядывали изваяния. Говорила в основном она.

Морской язык, как мне кажется, — рыба, не получившая достойного признания. Однако она значительно ближе по качеству к своей кузине, дуврской камбале, чем это допускает общепринятая житейская премудрость, — хотя безупречная свежесть данного представителя этого вида была сведена на нет погрешностями при обработке в гриле. На гарнир был превосходный frites; [143]после подали неплохой зеленый салат. Облака, которые все утро стремительно бежали по небу, теперь начали сгущаться и отбрасывать прохладные тени по пять — десять минут подряд. Придумывать, на что похожи облака, бывало любимым занятием моей матери, когда у нее случался очередной приступ желания стать Лучшей Мамой На Свете. Смотри, лошадка. Гляди, антилопа. А вон loup garou. [144]Loup de mer. [145]Sale voyeuf. [146]Hypocrite lecteur. [147]

Вслед за рыбой я взял крем-брюле. Этот десерт, в форме блюда, названного «горелые сливки», изначально был английским пудингом, хотя, конечно, молочно-яичный крем — это общеевропейский феномен, киш, например, это тот же заварной крем, только пряный, а рецепт «творога в сковородке» можно найти еще у писателя 1 века нашей эры Апиция. [148]Я рассказал моей соратнице, с той смесью нежности и меланхолии, что сопровождает повествование о причудах юности (кстати совсем не так уж давно ушедшей) о том, что я однажды совершил во время, которое называю «своим эстетическим периодом». Идея, позаимствованная у Гюйсманса, [149]состояла в том, чтобы сервировать трапезу полностью в черном цвете. Это случилось во время моего непродолжительного пребывания в университете, который я покинул, проучившись два семестра (вся эта суета… шум… толпы народа…). Мою комнату, банальный семиугольник в не менее банальном семиугольном здании, в одном из наиболее утонченных колледжей Кембриджа, я выкрасил (немного вразрез с одним-двумя наиболее докучными пунктами устава) в черный цвет. Кровать, постельное белье, аксессуары, абажуры, лампы — все было черное.

«Я как-то жила в одном выпендрежном отеле в Нью-Йорке, так там было что-то вроде того, — перебила меня собеседница с той своевольной импульсивностью, что присуща сравнительной молодости лет и которая вовсе не обязательно, вопреки видимости указывает на отсутствие уважения к говорящему, но скорее демонстрирует чересчур активный интерес к нему, на мгновение переливающийся через край, как молоко из оставленной на пылающем в полную силу огне кастрюльки. — Он был весь такой ультрамодный, что даже когда уже включишь свет, все равно ничего не видно».

В моей черной комнате, одевшись в черный бархат, повязав черный шелковый шейный платок — не было нужды менять врожденную расцветку единственной орхидеи в моей петлице, — я накрыл стол к трапезе, состоящей только из черных блюд: тертые трюфели и макароны с чернилами каракатицы, затем boudin noire [150]на ложе из черного цикория фри. Десертом мне хотелось подчеркнуть изначальную искусственность события, то, что оно является торжеством искусства, прихоти, каприза, поставленных выше грубой натуралистичности природы и смерти: именно поэтому я поставил на стол крем-брюле, выкрашенное в черный цвет. Естественно, мы пили «Черный бархат», [151]это очень английское изобретение, сочетающее в себе особенности клубной атмосферы с возведенным в ранг закона эстетизмом в стиле «Кафе Ройал» и девяностых годов. С этим напитком отец познакомил меня, с присущей ему учтивостью, в баре гостиницы — «Шельбурн»? «Гришам»? — в Дублине. Он настоял на том, чтобы коктейль приготовили из «Карридж империал рашн стаут» — редкого, с богатым вкусом, густого и сладкого, как будто воплощавшего в себе ту douceur de la vie, [152]которую, по словам Талейрана, [153]не довелось вкусить ни одному человеку, жившему до Великой Французской революции. (Талейран по часу в день проводил в беседах со своим поваром, которым одно время был несравненный Карем. Когда великий дипломат предостерег великого кулинара об опасности, исходящей от угольных печей, гений в белом колпаке отвечал, решительно от имени всех представителей творческих ремесел: «Чем короче жизнь, тем дольше слава».)

И вот в этой изысканной обстановке появился наконец Бартоломью, опоздав на полчаса, прямо из мастерской, в рабочей одежде (вопреки требованиям ко внешнему виду, которые я указал в приглашении), со словами: «Чтоб мне провалиться! Кто-то умер?»

Эти сознательные упрощения, нарочито «простецкий» реализм, выражение без обиняков излишне прямолинейных суждений были типичны для моего брата. В нем была определенная буквальность, отсутствие восприимчивости к нюансам, неотесанное практическое стремление к свершениям, которые явственно видны и в его скульптурах (хотя никто из критиков до сих пор этого не заметил), причем не столько в текстуре или качестве шлифовки его работ (хотя и в этом, наверное, тоже, для более проницательного глаза), сколько в самом факте существования этих работ. Как я уже говорил ранее, есть что-то тупо-буквальное, что-то слепо, небрежно-невнимательное, что-то от вкрадчивого, хладнокровного наслаждения вульгарностью происходящего, с какой полицейский проводит посетителя по местам совершения знаменитых убийств, в любом завершенном произведении искусства. Другими словами, хотя шекспировский Просперо — мудрый, усталый, лишенный скептицизма, полный сил — считается выразителем мнения своего создателя, но возможно, наиболее точный его автопортрет можно найти в исполненном горечи, изувеченном, искалеченном, непреклонном поэте Калибане.