Палач - Сергей Белошников Страница 23

Я, как ни стараюсь, никак не могу запомнить сложного кавказского имени своего шоферюги (в котором, кажется, присутствуют одни согласные и шипящие), и понятия не имею, откуда он родом. По-русски он почти не говорит и на меня практически не смеет глаз поднять. А вот то, что я знаю о нем абсолютно точно: каждый раз, когда он меня везет, он всю дорогу своей единственной извилиной думает только об одном: эх, осмелеть, наконец, бы! Да по-быстрому избавить ее (меня, то бишь) от трусиков и распялить на широком заднем сиденье автомобиля. А потом хоть трава не расти! Нехай зарежут гады, до смерти! Это желание всегда написано прописными буквами (не знаю уж, арабскими или кириллицей) на его сизой бандитской морде, которую я время от времени вижу в широком зеркале заднего обзора.

Но вот тут-то он как раз жестоко ошибается. Я трусиков практически не ношу. Разве что только тогда, когда моему очумевшему от бизнеса Оразику изредка взбредает в голову поразвлекаться со мной в стиле французского декаданса начала века. Я как-то однажды услышала от него страшную-престрашную историю. Из нее следовало, что он, обмывая очередную удачную сделку во Франции, налакался с компаньонами, как поросенок. И будучи в шибко пьяном виде, с их подачи случайно залетел в какой-то средней руки бордель на Пляс Пигаль или где там еще. Порезвился там в одной постели сразу с парой-тройкой импортных девчушек в кружевном черном белье, и это оставило настолько неизгладимое впечатление на его туземно-девственную душу, что для него теперь извлекание меня из черного белья в постели — это верх разврата.

Бедный, бедный толстый Оразик! Наивная душа, отдыхающая от ужасов дикого русского капитализма с помощью свирепого сдирания с моей круглой попки черных трусишек с кружавчиками за двести двадцать баксов штука…

Остальное время Ораз тратит на зарабатывание немерянного количества денег, а попросту говоря, на обман, грабеж и убийства (разумеется, не своими руками) лохов всех профессий и национальностей. Это не трудно делать, торгуя супертанкерами нефти и имея за пазухой помимо пары банков и десятка пройдох-адвокатов из разных стран мира еще целую когорту отъявленных головорезов, намертво повязанных узами кровного азиатско-кавказского родства.

Шоферюга распахнул передо мной дверцу лимузина. Открывает и закрывает он ее всегда с почтительным поклоном. Но это не потому, что он такой охренительно вежливый, а потому что за то время, пока он меня везет и пялится украдкой на мои прелести в зеркало заднего вида, его пылающий скипетр страсти приходит в состояние неуправляемой цепной реакции. Вот он и пытается таким образом скрыть подозрительный флюс на тщательно выглаженных черных брюках.

Я конечно могу во время очередной поездки якобы случайно продемонстрировать своему автомобильному Хаджи-Мураду полное отсутствие на мне упомянутого выше черного предмета (а"ля симпампулька-актрисулька Шэрон Стоун из «Основного инстинкта»), но боюсь, что тогда я приду в себя лишь в реанимации, загипсованная от макушки до пяток после тяжелейшей автокатастрофы, ибо шоферюга после этой демонстрации забудет не только про руль, но и про само это слово. Навсегда. А потом, даже если я и выживу после аварии, все равно Оразик, узнав о причинах, повлекших сию неприятность, быстренько и абсолютно хладнокровно перережет мне горло. И гипс ему не помешает. Так что лучше не рисковать.

Но это так, невинные мечты любимой пышногрудой наложницы толстого и по сути своей доброго султана-гангстера с Кавказского мелового хребта.

Так вот, я увидела ее сразу, как только вышла из лимузина. Она сидела в своей новехонькой японской машине-игрушке, машине прямо-таки непристойно-алого цвета. Это я, конечно, от зависти так говорю. Ведь в отличие от меня машину она купила на свои собственные деньги. И заработала она их, не голося на сцене перед воющими от восторга пьяными русскими скоробогатеями и не выделывая в постели с тюленеобразным Оразиком акробатические пируэты.

В общем она сидела, ждала меня и спокойно курила. Я приветливо помахала ей рукой. Она неторопливо вытянула из машины свои длинные ноги (у меня, правда, не короче), закрыла дверцу и пошла от стоянки ко мне, щелчком отбросив окурок. Она была в узком коричневом плаще, из под которого виднелось простенькое шерстяное платье бутылочно-зеленого цвета (наверняка от Балансиаги), а в руке, затянутой в тонкую перчатку, она держала элегантный кожаный баульчик. Баксов за семьсот эдакая французская безделушка, у меня на такие вещи глаз ой, какой наметанный.

— Привет, подружка, — весело улыбнулась я и мы поцеловались, словно папуасы: потерлись щеками, чтобы не размазать друг другу губную помаду.

— Привет, — улыбнулась и она.

— Хорошо выглядишь, — сказала я, бесцеремонно ее разглядывая. — Похудела. Тебе это очень идет.

— Похудела, да? Правда? — как-то рассеяно сказала она.

Она нервно оглянулась по сторонам. Даже облизнулась, — быстро, как кошка, розовым язычком. Она у меня вообще часто бывает похожа на кошку, моя старинная подружка.

— Ты чего? Нервничаешь, Ольгуша? — засмеялась я. — У нас, слава Богу, не Чикаго. Никто тебя здесь не обидит, ты ведь со мной. Пойдем.

Мы поднялись по мраморным ступеням к тяжелым дубовым дверям, над которыми уже переливались бегущие огни рекламы. Мой шоферюга безмолвно следовал за мной: как обычно — в двух шагах сзади и чуть сбоку.

— Добрый вечер, Елена Аркадьевна, — угодливо поздоровался со мной кобелястого вида широкоплечий хмырь-охранник из клубной секьюрити. — Добрый вечер, мадам, — это относилось уже к Ольге.

Он распахнул дверь и склонился в полупоклоне, не сводя с нас глаз. А глаза у него были, как две ложки липкого вишневого варенья. Я ему даже не кивнула — слишком много чести будет для такого говна. Тем более, что клуб тоже принадлежал (правда, на паях еще с одним человеком) моему Оразику, и следовательно, в ближайшем будущем — отчасти и мне.

Мы прошли извилистым служебным коридором второго этажа. В нем царила тишина, прилипшая к бобрику ковра и мягкой обивке стен. Я на ходу небрежно стаскивала плащ, чтобы продемонстрировать Ольге свое новенькое панбархатное платьице от Карла Лагерфельда. Но она, негодница, и малейшего внимания не обратила на все мои потуги — шла, уставившись себе под ноги с таким недовольным видом, словно я ее насильно сюда заволокла. Мы по короткому коридорчику, устланному метлахской плиткой, подошли к моей персональной гримерной (на двери — стеклянная табличка с моей фамилией крупными буквами, все чин чинарем) и я своим ключом открыла дверь. Когда мы вошли в гримерную, я закрыла дверь изнутри на задвижку. Шоферюга остался недреманно стоять на страже снаружи.

— Садись, — указала я Ольге на мягкое кожаное кресло.

Я включила верхний свет, потом лампы возле трельяжа. Яркий свет залил комнату.

— Привезла? — спросила я.

Она молча кивнула. Щелкнула кнопками и достала из баульчика небольшой овальный футляр, обтянутый слегка потершимся атласом небесно-голубого цвета. Протянула его мне. Я щелкнула замочком и осторожно открыла футляр.