До встречи в раю - Сергей Дышев Страница 22

— Женя, может, не надо об этом? — умоляя, произнесла Ольга.

— Нет, пусть послушают. Фывапке потом переведешь… — Голос у командира стал глухим и стылым, будто вымерз. Ольга знала, что у него всегда изменялся голос, когда он вспоминал те дни. Лицо каменело, кулаки непроизвольно сжимались, будто и в эту минуту он пытался что-то изменить, не допустить. — Меня обвиняли в трусости, орали в лицо, что предал их, не спас. Я не мог сказать им, что я командир армии чужого государства, потому что этими словами предал бы их вторично. Нас разделили на два государства, но полк всегда был частью города, его силой, гордостью, предметом уважения. Да, именно так. И я не мог им сказать, что я нейтрал. Я обещал их спасти. И вот снова рядом пальба, я Кузьмина отправляю на «шилке» — зенитной установке. Выехал он туда, по радио передает: «Людей выводят из домов, выстраивают у подъездов, вещи летят с балконов… Убили одного! Из автомата посекли! Вы слышите, товарищ подполковник? Второго застрелили! Вы слышите меня или нет?!» Орет на меня… Я говорю, что слышу, и приказываю продолжать наблюдение. А он мне, командиру: «Какое, к черту, наблюдение! Третьего убили! Вы слышите или нет? Я их сейчас всех постреляю! Они же убийцы!» Тут я на него: «Ты, майор хренов, держи себя в руках, никакой стрельбы, запрещаю! Ты понял? Нельзя!» Что там творилось тогда, я представлял и не представлял. Может, если б сам был там, не сдержался бы. Кузьмин тогда, молодчина, удержался, не стрелял. Стволы развернул, вылез с гранатой наружу. Но те шакалы уже и сами поутихли… Взяли в заложники человек пятьдесят, руки за головы — и в автобусы, по стандарту. Семерых они тогда положили… И я до сих пор, Ольга, слышишь, себе не прощу, что ничего не смог сделать. Хотя знаю, что, если б вмешались, наворотили бы еще тысячу трупов… А людей у меня пятьдесят. Остальные — бойцы местной закалки — в бегах. Представьте себе американскую армию, где офицеры — американцы, а солдаты, скажем, из Бангладеш…

Московские генералы зажрались и вконец проворовались, меня уже довели своими просьбами: кому пистолет трофейный, другому пару дынек передать, третьему — мешок урюка, он, видите ли, сердечник, ему полезно будет, четвертому — ковер, халат и тюбетейку на лысину. А у меня офицеры оборванные ходят, два года в одном хэбэ. Прапор-вещевик предлагает мне новенький комплект из загашника, я не взял — что, буду лучше других ходить, красоваться? И такое чувство, что всем наплевать — и в этой столице, и в нашей дорогой Москве, — что тут, за нашими спинами, народ: русские, узбеки, таджики, евреи, татары, туркмены, киргизы… Живые люди… А вот, гляньте! — Лаврентьев вытащил из стола стопку писем. — Мать солдата пишет. Саши Артамонова мама… Его три года назад убили. На посту часовым был — из-за автомата убили. Отвезли, похоронили, а мать все пишет ему, не верит, что он давно умер. И я не знаю, что мне с этими письмами делать. Я сказал, чтоб их мне приносили. Это письма, на которые никто не сможет ответить. Ни один человек. Вот, почитайте, да лучше я сам: «Здравствуй, дорогой Сашенька. Я снова пишу тебе письмо, все жду от тебя весточки. Понимаю, что служба у тебя трудная и нет времени ответить. Вчера я пошла в магазин и купила тебе на день рождения новую рубашку. Ты, наверное, раздался в плечах, поэтому я взяла на размер больше. Она очень красивая и теплая. Я сейчас гляжу на нее и все представляю, как ты приедешь и наденешь ее. Она тебе очень пойдет, мой дорогой сыночек. Неделю будем праздновать твой приезд. Пойдем в парк или в кино, ты всегда любил ходить со мной в кино. Ну а если тебе захочется пойти на танцы, я, конечно, возражать не буду. Ты ведь уже большой, и тебе надо будет познакомиться с девушкой…»

У Лаврентьева на глазах выступили слезы. Ольга уже плакала, командир как-то показывал ей эти письма, и в тот раз она просто разрыдалась. Она поняла, что командир вот-вот сорвется, что не надо было затевать этот долгий и глупый разговор, а побыстрей гнать в шею телевизионщиков, дать Женечке возможность просто по-человечески отоспаться.

* * *

Вторые сутки они не выходили из квартиры, выпили принесенный спирт, потом стали осторожно подкрадываться к бутылочке с эфиром. Войдя в эйфорическое состояние, они занимались безудержным, уже почти механистическим сексом. Когда уставали, начинались долгие разговоры. Аделаида слушала; доктор рассказывал о своем детстве, ранних психических травмах, которые он преувеличивал и которым придавал необычайное, трансцендентальное значение.

Аделаида спросила: «Ты не бросишь меня, милый?»

И он тут же понял, что должен заботиться об этой диковатой, давно знакомой, привычной по работе и теперь по постели женщине. Конечно, он не бросит ее. Потому что некуда идти ей, уже немолодой, как и он сам. Никто не спасет и не вспомнит о ней в этой каше, которая называется борьбой за некое будущее…

Доктор встал, прошел в ванную комнату, взял ножницы, стал остригать усы, потом бороду. Жесткие волоски посыпались в раковину с желтым следом от воды. С остатками щетины он стал похож на дипломированного бомжа. Неприязненно глядя на свое отражение, Иосиф намылил лицо, стал скоблить давно не знавшую бритвы кожу. Процедура была отвратительна и болезненна. Наконец он полностью очистил лицо и смог оценить метаморфозу, неторопливо, с гадливостью рассмотрел изменившиеся черты. Что-то новое, неуловимое появилось в оголившихся складках у рта — то ли жестокость, то ли затаенная ненависть, в глазах тоже появился хищный огонек. Доктор понял, что моложе не стал, но неожиданно приобрел совершенно иное качество. Распахнув дверь, он вошел в комнату. Аделаида копошилась, накрывая на стол. Подняв глаза, она вскрикнула и уронила тарелку.

— Боже, что вы натворили!

В первое мгновение, увидев голого безбородого человека, она даже не признала в нем любимого доктора и инстинктивно прикрылась руками. От этого жеста Иосиф Георгиевич испытал вдруг необычайное возбуждение, зарычал, прямо по осколкам бросился к бедной, перепуганной женщине, повалил ее на диван. Он почувствовал себя насильником, и эта совершенно не характерная для него роль — сладострастная, безудержная агрессивность — наполнила его истощенные члены необыкновенной силой. Он согнул несчастную Аделаиду Оскаровну, набросился на нее буйным зверем, рыча и кусая ее за плечи. Она извивалась под ним, недоумевая, что же случилось с милейшим доктором, ее перепугала странная перемена, и единственное, чего ей хотелось, — чтобы он побыстрей завершил свое дело… Наконец он отвалился, вытер тыльной стороной ладони губы, потом потянул простыню, осушил пот на груди.

«В нем появилось что-то сатанинское», — подумала она. Право, вместе с бородой доктор что-то потерял, может, часть своей интеллигентности, мягкости, изыска.

— Я пока приготовлю завтрак, а вы почитайте мне что-нибудь из своей тетради! — попросила она, чтобы хоть таким способом разрядить ситуацию и вернуть прежнего, обаятельного, мудрого, интеллектуального доктора.

Неожиданно раздался стук в дверь. Иосиф Георгиевич замер с открытым ртом, Аделаида же смертельно побледнела.

— Грабители?! — прошептал доктор.

— Это твоя жена, — внесла ясность Ада.

— Иосиф, ты же дома, открывай! — донесся из-за двери знакомый до ужаса голос.