По агентурным данным - Фридрих Незнанский Страница 18

Когда она вошла в свою грим-уборную, капитан сидел в ее кресле, заложив ногу на ногу.

— Здравствуй! — произнес он по-русски, встал, подошел к дрожавшей девушке и влепил ей пощечину. Удар был таким сильным, что она едва не упала.

— Что такое? Ты дрожишь? Почему ты так напряжена? — с плохо разыгранным удивлением спросил он.

— Нет, ничего, — глухо отозвалась девушка.

— Так уж и ничего? — усмехнулся он. — У меня другие сведения. Собирайся. Здесь твоя миссия закончена. Ночью за тобой заедут.

— Куда теперь? — коротко спросила женщина.

— Узнаешь, — коротко ответил офицер. — Вечером я зайду.

Он попытался обнять ее жестом человека, имеющего все права на эту женщину. Но она резко отстранилась.

— Значит, все, что мне сообщили — правда! — холодно усмехнулся он.

— Меня ждут на сцене, — глухо ответила она, припудривая лицо.

ИЮНЬ 1945, Москва

— Ну привет, братишка! Как я рад тебя видеть! — Олег Сташевич разглядывал худое до крайности, постаревшее лицо двоюродного брата.

Брат Николай, доктор наук, приехал из Ленинграда, где заведовал лабораторией в очень известном медицинском научно-исследовательском институте. Он был пятнадцатью годами старше Олега, но всегда казался ребенком вследствие необычайной даже для ученого рассеянности, забывчивости и общей неприспособленности к жизни. Сегодня утром Олег встретил его на Ленинградском вокзале — брат приехал в командировку. Вместе с шумной толпой пассажиров они пробирались к выходу на площадь, и Олег удивлялся про себя обилию безруких, а чаще безногих калек на самопальных платформах-каталках. Инвалиды просили на опохмел, и делали это довольно бесцеремонно. Николай, типичный интеллигент в очках, немедленно стал объектом нападения. Наметанный глаз инвалидов сразу увидел в нем существо безответное и безотказное. Николай краснел, совал деньги в дрожащие руки, и подвергался еще более активной атаке других страждущих.

Олегу это в конце концов надоело. Он наклонился, что-то шепнул ближайшему калеке, и через мгновение пространство вокруг них опустело.

— Что ты ему сказал? — удивился Николай.

— Не важно. Важен результат.

— Все-таки у нас в Ленинграде этого нет. На вокзалах не попрошайничают, — не преминул заметить Николай.

— А ты часто на вокзалах бываешь? — усмехнулся Олег.

— Честно говоря, нет, — смутился брат. — Но вчера вечером, когда уезжал, ни одного не видел.

— Вечерами они уже пьяные лежат, — заметил Олег. — Жаль мужиков, пропадают, — вздохнул он.

Сташевич отвез брата к себе, в коммунальную квартиру на Кропоткинской. Они выпили чаю в большой, метров тридцати, комнате Олега. Брат посмотрел на фотографию молодой женщины, стоявшую на письменном столе.

— О Наташе ничего? — осторожно спросил он.

— Ничего нового. Как ушла медсестрой в сорок первом, так и все. Два письма получил в сорок первом же, и больше ничего.

— Найдется! — стараясь, чтобы голос его звучал уверенно, произнес Николай. — Знаешь, каких только чудес не бывает.

— Знаю, чудеса бывают, — кивнул Олег, обрывая разговор.

Ему ни с кем не хотелось обсуждать больную тему… Пропавшая невеста… Убитая? Искалеченная? Просто забывшая его за четыре военных года? Он ничего не знал о ней. Родители Наташи были эвакуированы — ее отец занимал видное положение в Министерстве тяжелого машиностроения. А сама она, только что закончившая десятилетку, вместе со всем классом рванула на фронт. Адрес родителей затерялся, других родственников он не знал. И он, до той поры, пока не сможет отыскать ее или узнать о ней что-либо, запретил себе и говорить на эту тему.

Николай отправился по делам, а ближе к вечеру они встретились в центре, и Олег повел его в пивную «Есенинская», расположенную под Лубянским пассажем. Оказалось, что заведение благополучно пережило военные годы и открылось вновь. Зал был полон. Преобладали военные в обмундировании самых разных родов войск. Воздух был насыщен пивными парами и густым папиросным дымом, который плавал под низкими, сводчатыми потолками. В дальнем углу нашелся свободный столик на двоих, братья заняли его, и перед ними тотчас возникли две тарелочки с обязательной закуской: подсоленные сухарики, моченый горошек, ломтик жирной ветчины.

Олег заказывал пиво и увидел краем глаза, как жадно схватил брат ржаной сухарик, с каким наслаждением принялся сосать его, прикрыв глаза.

— Извини, — опомнился Николай. — Знаешь, блокада.

— Ну да, понимаю, — кивнул Олег, отводя глаза.

— Ничего ты не понимаешь! Кто это не пережил, тот не поймет! Я осень сорок первого никогда не забуду… Я с Га-шенином работал. Крупнейший патологоанатом. Со второго сентября по двадцатое ноября было пять снижений норм выдачи хлеба. И началось. В прозекторскую свозили трупы. Мы их регистрировали, выдавали свидетельства о смерти. Сначала привозили десятками в день. Потом сотнями. Доходило до тысячи. Вскрываем — сплошь дистрофики. Жира нет нигде — ну это понятно. Но органы, органы! Голод съедал их! Печень, потерявшая две трети своего веса. Сердце, потерявшее более трети своей массы! Селезенка уменьшается в несколько раз! Элементарная дистрофия. Ты понимаешь, что это? Человек уже получает почти нормальный рацион. А организм не усваивает — ни одна из систем не в состоянии функционировать, переваривать и усваивать пищу. Организм сам себя съел! Это ужасно. Это необратимо.

— Ты-то как? — спросил потрясенный Олег.

— Я-то ничего. Наш институт работал все это время. А мы, сотрудники, находились на казарменном положении. Это помогло выжить. Силы экономило — не надо ходить на работу, да и меньше опасности попасть под артобстрел. Вечера проводили вместе, это тоже помогало. Все друг друга морально поддерживали. И даже вакцину новую сделали!

— Какую же?

— Против сыпняка!

Николай с упоением начал рассказывать, как ученые вскармливали на себе (он так и сказал!) насекомых, заражали мышей, готовили вакцину, которая спасла тысячи и тысячи жизней.

«И об этом нужно будет сделать фильм! О Ленинградской блокаде. Жесткий, правдивый, откровенный!» — думал Олег, глядя на возбужденное, с горящими глазами лицо старшего брата.

Пивные кружки в шапках пены стояли на столе, а Николай все рассказывал и рассказывал. Наконец он остановился.

— Извини, я тебя заговорил. Ты-то как?

— Да все путем, — отозвался Сташевич.

— Демобилизовался? Как киностудия? Был там? — Николай засыпал его вопросами.

— Киностудия функционирует. И очень даже активно… Я туда днем заходил. Снимают, понимаешь… У меня аж руки зачесались.

— Так в чем дело? Ты ведь у нас один из талантливейших! Господи, какое счастье, что война кончилась! Теперь работать и работать! — с энтузиазмом воскликнул Николай.