Утраченная реликвия... - Андрей Воронин Страница 16

Край упомянутого халата выглядывал у нее из-под пальто, в руке был чемоданчик с красным крестом на боку – мечта наркомана, если принять во внимание его содержимое. Правда, если эта страхолюдина и была когда-то шлюшкой, то эти времена остались в далеком прошлом.

Хотя-а… Виктор Павлович знавал людей, которые готовы были ради дозы трахнуть хоть курицу, хоть тигрицу – кого угодно, хоть себя самого, лишь бы получить вожделенный укол.

Ему пришло в голову, что было бы неплохо как-то охмурить медичку и подменить в ее чемоданчике ампулы с морфием на какую-нибудь смертоубойную дрянь – желательно такую, чтобы начинала действовать минут через двадцать, через полчаса после ее укола. Подменить прямо с утра, перед началом ее обхода, чтобы все, кому она сделает уколы в этот день, в том числе и Байрачный, тихо окочурились – один за другим, один за другим…

Медичку притянут к ответу как маньячку и серийную убийцу – пускай доказывает, что она не верблюд! Отправят ее, заразу, в Кащенко, будет знать, каково это – оказаться в чутких лапах своих коллег.

Ремизов поймал себя на том, что снова держит в руках брусок кокаина и перочинный нож, и решил: нет, хватит. Пока хватит, иначе это плохо кончится. И без того уже всякая чепуха в голову лезет. Опасная чепуха…

К чему это все – подмененные ампулы, Кащенко, серийные убийства? На самом-то деле все гораздо проще. Сейчас Байрачному вкатят дозу, и он, как уважающий себя больной, мирно уснет и будет спать… Черт его знает, сколько он будет спать, но никак не меньше часа. Этого с лихвой хватит, чтобы спокойно войти в квартиру, найти икону и так же спокойно выйти.

Медсестра вышла из подъезда, придерживая на груди незастегнутое пальто, погрузилась в свой драндулет и укатила. Для верности Ремизов еще немного посидел в машине, выкурил сигаретку и продумал все еще разок, проверяя, не порет ли горячку. Нет, никакой горячки он не порол: появление Жуковицкого в любом случае означало, что ему, нужно спешить. Э, что значит – спешить? Дело нужно было закончить сегодня, сейчас, вот и все, а спешка – понятие растяжимое и неоднозначное.

Виктор Павлович вынул из кармана темные очки, нацепил их на переносицу и низко надвинул кепи с длинным утконосым козырьком. Воротник куртки он поставил торчком, так что тот скрыл нижнюю половину лица. В последний момент ему захотелось выкурить еще одну сигарету; он понял, что начинает трусить и тянуть время, и решительно выбрался из машины.

Перед дверью квартиры Байрачного он на секунду задержался. Он бы постоял еще, но торчать тут, на виду у всех, было попросту небезопасно, и Виктор Павлович решительно вставил ключ в замочную скважину. Делая это, он заметил у себя на руках перчатки и мимоходом поразился: когда, спрашивается, он успел их надеть?

К счастью, долго возиться не пришлось: врезанный в хлипкую дверь простенький замок был даже не заперт, а просто защелкнут и открылся с пол-оборота. Ремизов в последний раз огляделся, толкнул дверь и тихо проскользнул в прихожую.

В ноздри ему ударил затхлый запах больницы и дома престарелых. Раньше Виктор Павлович частенько захаживал в гости к своему учителю и знал, что этот запах появился в квартире совсем недавно – после того, как врачи опустили руки и выписали Байрачного домой на верную смерть. Ремизову вдруг припомнились былые веселые деньки – исторический факультет, аспирантура, горячие споры о вещах, не имеющих никакого отношения к реальной жизни… Чушь, глупость, бесполезная ерунда, но как это было приятно!

Он немного постоял в неосвещенной прихожей, давая глазам привыкнуть к полумраку и чутко прислушиваясь в надежде уловить тяжелое сопение спящего. В квартире было тихо, только в ванной размеренно капала из неисправного крана вода да со двора доносилось пьяное чириканье радующихся первому обманчивому теплу воробьев.

Потом в комнате что-то негромко стукнуло и с трудом узнаваемый голос Байрачного спросил:

– Екатерина Ивановна, это вы? Забыли что-нибудь?

Екатерина Ивановна! Кто там?

Ремизов стиснул зубы и молча потряс в воздухе сжатыми кулаками. Старик даже и не думал спать. Видимо, боль была чересчур сильна, или доза морфия маловата, или проклятая медичка вкатила ему в вену полный шприц дистиллированной воды, а морфий загнала налево – кто знает? Главное, что Байрачный не спал, а это означало, что простенький и безопасный план Виктора Павловича благополучно накрылся. Он осторожно попятился к двери: при сложившихся обстоятельствах немедленное отступление было, пожалуй, самым разумным выходом. Никого не обнаружив в прихожей, старик скоро позабудет об этом происшествии, решив, что оно ему просто приснилось под воздействием морфия. А если не забудет? А если не забудет, то и черт с ним, пускай помнит! Авось, с перепугу станет немного сговорчивее…

Ремизов сделал еще один осторожный, крадущийся шаг к двери и замер, когда под ногой у него дурным голосом взвизгнула расшатанная половица.

– Кто там? – повысив голос, повторил Байрачный.

Из комнаты послышался скрип, негромкий стук и дребезжание потревоженных склянок с лекарствами. По неровному дощатому полу негромко, с натугой зарокотали колеса, и Ремизов мысленно проклял все на свете: чертов полутруп даже не лежал в постели, а сидел в своем трижды проклятом инвалидном кресле и, похоже, направлялся прямиком сюда, в прихожую. Виктор Павлович рванулся к двери, но тут же застыл на месте, осененный новой мыслью: да какого черта? Куда бежать и, главное, зачем? Если старик снюхался с Жуковицким, то вся эта глупая история только даст ему дополнительный толчок, и он поспешит поскорее избавиться от иконы. Ведь ему, старому козлу, безразлично, кому ее отдать, лишь бы не Ремизову.

У него, идиота, все кругом ангелы, один Витенька Ремизов – дьявол во плоти, потому что, видите ли, не скрывает своего желания заработать побольше денег. А деньги, сами понимаете, это нехорошо. Пора, наконец, поговорить со стариком откровенно, по-мужски: или ты продаешь мне икону, или… Или что? Или я беру ее даром, вот что. Сам беру, без твоего сраного разрешения.

Поэтому Виктор Павлович повернулся спиной к спасительной входной двери, снял темные очки – в прихожей сразу стало светлее, и он понял, что все-таки немного переборщил с коньяком и кокаином, – и решительно шагнул вперед.

– Здравствуйте, Петр Алексеевич, – сказал он, останавливаясь на пороге комнаты. – Я пришел навестить вас.

* * *

Он прошел на кухню, отыскал возле плиты обтерханный картонный коробок с болтавшимися внутри тремя спичками и закурил, используя коробок в качестве пепельницы. Руки у него все еще прыгали, и коробок пришлось поставить на стол, чтобы его содержимое не разлетелось по всей кухне. Старый упрямый осел… Что ж, он сам напросился.

Чертовски хотелось пить, во рту пересохло, язык прилип к гортани и казался шершавым, как напильник, а коньяк, разумеется, остался в машине – уйма коньяка, почти полная фляга. Правда, в кране было сколько угодно воды, да и чайник стоял на плите – уродливый старый чайник с отбитой эмалью и дурацким голубым цветком на боку. Но пить здесь, прикасаться губами к посуде, из которой пил старик, было противно. На всем, что здесь было, казалось, лежал полупрозрачный налет болезни, страданий и смерти, и Ремизов пожалел, что у него нет при себе противогаза. Он сразу же попытался прогнать от себя эту мысль, пока она не завладела воображением, но не тут-то было: ему немедленно представилось, что воздух в квартире буквально кишит голодными бациллами, несущими боль, гниение заживо и мучительную смерть, какой и врагу не пожелаешь. Он поймал себя на том, что дышит осторожно, вполсилы, чтобы не вдохнуть слишком много этих бацилл, процедил сквозь зубы матерное ругательство и, зажав окурок в зубах, принялся скоблить лезвием ножа кокаиновый брусок. Ему подумалось, что он напрасно так сильно переплатил за эту отраву: пускай кокс высшего качества, но какого черта нужно было прессовать его в бруски?