Ультиматум губернатору Санкт-Петербурга - Андрей Константинов Страница 16

В глубине глаз Натальи плясали маленькие лукавые искорки.

— И вообще, господин мичман, вы — как джентльмен — обязаны жениться.

— А-а, — хлопнул себя Леха по лбу. Одним слитным движением, кувырком, скатился с дивана, встал на одно колено. Золотистая жидкость в фужерах слегка колыхнулась.

— Маркиза, — торжественно сказал он, — окажите мне честь. Будьте моей женой.

— Я согласна, — сказала она и грациозно склонила голову. Птица замер, ошеломленный…

В этот момент и зазвонил телефон в прихожей. Он прозвенел раз, другой, третий. Птица медленно встал. Качнулся маленький крестик на голой груди. Телефон звенел, перекрывая мягкий голос Азнавура. Птица сделал шаг в сторону прихожей. Телефон звенел.

— Не подходи, — почти выкрикнула Наталья. Почти выдохнула.

«Спаси и сохрани!» — прошептали сухие губы. И агалатовская старуха перекрестила его вслед. А телефон звенел. Птица вышел в прихожую, снял трубку. И услышал голос Семена Фридмана.

* * *

Дуче загнал свой «форд-скорпио» на стоянку, получил пропуск и пошел домой. Было темно, горели фонари, отражаясь желтыми пятнами в черном, блестящем от дождя асфальте. Он шел не спеша. Прихрамывая по многолетней привычке. Иногда Семен Ефимович оглядывался, проверяясь. Он отдавал себе отчет в том, что квалифицированную слежку ему не засечь, но верил: все будет так, как он решил!

Кодовый замок в подъезде был выломан. «Варвары», — подумал Дуче привычно. Он вошел в темный подъезд и несколько секунд постоял неподвижно, прислушиваясь. За тонкой картонной дверью на первом этаже орал телевизор. Перекрывая его звук, орали пьяные голоса. Бред совковый. Пьянь. Дебилы. Строители коммунизма. Опущенные.

Семен Ефимович поднялся на третий этаж. Позвонил. Жена открыла только после того, как внимательно рассмотрела его в глазок. Впрочем, Дуче был уверен, что она смотрела невнимательно. Или не взглянула вовсе.

— Добрый вечер, милый.

Она привычно подставила щеку. Он так же привычно и лениво влепил пощечину. Добрый, май дарлинг, добрый.

Женщина заперла один за другим два замка, задвинула массивный язык задвижки, накинула цепочку. Дуче опустился в кресло, жена встала на колени и начала расшнуровывать ботинки. Нога гудела. Сорок пять — это возраст! Устаешь, как собака. Сорок пять — это рубеж. Последний рубеж, и если ты не сделаешь того, что наметил сейчас… Тапочка. Какая хорошая штука — тапочка. Семен скинул плащ на руки Ритке, прошел в комнату. Жена неслышной тенью вошла следом, включила торшер и телевизор… Только бы он не учуял запах, только бы не учуял. А то совсем озвереет. Она не знала, что запах Дуче уже уловил. Последние дни все чувства были обострены до предела. Уловил, но не придал никакого значения. А какое, действительно, это имеет значение ТЕПЕРЬ?

Семен сел в кресло напротив телевизора. Маргарита Микульска, жена, домработница, рабыня, смотрела на хозяина с радостной улыбкой. Улыбка — всегда! Это обязательное условие.

— Ну… чего ты ждешь, дура?

— Я… как всегда, милый?

— А что, ты можешь предложить что-то новенькое? — Дуче смотрел немигающим взглядом. Так смотрят удавы. — Ах, да! Ты же у нас мыслящее мясо, кандидат наук… Пьянь совковая!

Маргарита вздрогнула, но продолжала улыбаться.

— Ладно, — лениво сказал он, — валяй, сука.

— Спасибо, — ответила женщина. Она вышла из комнаты и через пять минут вернулась обратно. Обнаженная, в туфлях на высоком каблуке и чулках. В руках поднос с высокими стаканами. На худом теле в нескольких местах виднелись пятна: багровые, синие, фиолетовые или желтые. Цвет зависел от срока давности. Раньше Дуче приказывал закрывать их гримом, пудрить. Потом перестал. Рабыня подозревала, что вид синяков доставляет ему удовольствие.

Она поставила поднос на журнальный столик. Звякнул лед в стакане с водкой. Маргарита опустилась на колени и начала расстегивать брюки мужа. Дуче сделал глубокий глоток — пятидесятиградусная жидкость легко прокатилась по пищеводу. В «Панасонике» коммунист Зюганов обличал бывшего коммуниста Ельцина. Дуче сделал глоток апельсинового сока. Картинка сменилась. Теперь большой либерал Жириновский обличал коммуниста Зюганова. Дуче затянулся сигаретой… что она там возится?

— Что ты там возишься, проблядь? Уснула? Ага… вот. Он закинул голову назад. Теперь в поле зрения был только потолок и люстра. Голоса из телеящика доносились однообразным фоном…

Рабыня исполняла свою привычную ежедневную обязанность. Это уже давно его не возбуждало. Так — снятие стресса. Он вспомнил вторую жену — Софью. С ней он прожил меньше года. Бедняга выпала из окна. Это было еще на старой квартире. Шестой этаж дома дореволюционной постройки. Менты, конечно, взялись за него крепко. Но фактов-то у них никаких. Кроме заявления Софкиной сестры: жаловалась, мол, покойница на мужа неоднократно. Бьет, издевается, запирает в ванной. Дуче тогда послал к сестре Козулю. Для беседы. Козуля взял опасную бритву и встретил старую дуру в подъезде. Беседа оказалась полезной — на следующий день Софкина сестрица побежала в ментовку и малявку свою назад забрала. Извините, товарищи милиционеры, сдуру оклеветала Семена. Жили они с покойницей душа в душу. Грех на мне.

Менты не поверили, таскали Фридмана долго. Но Сема был уже не пацан. Две отсидки превратили его в Дуче. Чистосердечное признание облегчает вину… но увеличивает срок. Он и не сознавался. Дело закрыли — несчастный случай. Следак в прокуратуре, молодой очкастый мозгляк, сказал напоследок:

— Дело закрыто, гражданин Фридман… Но и ты, и я — мы оба — знаем, что ты Софью убил. Или довел до самоубийства.

— Если дело закрыто, я могу идти? — спросил Фридман.

Очкарик смотрел с ненавистью.

— Идите, — сказал он через несколько секунд устало и равнодушно.

Дуче поднялся с казенного стула и пошел к двери.

— Эй! — окликнул очкарик. Странно, но Дуче не мог вспомнить его лица. Точно так же, как он не смог вспомнить лица Аллы, Софкиной сестры. — Эй!

Фридман обернулся.

— Сволочь ты, Дуче. И когда-нибудь… ладно! Иди.

…Приближалось. Рабыня тоже чувствовала приближение этого. Инстинктивно напрягалась. Он вдавил сигарету в пепельницу и тихо сказал:

— Выплюнешь, сука, запру на ночь в сортире. Мог бы не говорить, козел… все сама знаю. Она справилась. Уже давно привыкла. Имитировала позывы к рвоте потому, что этот похотливый гад всегда наблюдал с интересом. Улыбался. Так вот.

— Спасибо, милый, — сказала она и — как положено — облизнулась.

Вытошнило ее в кухне. Господи, только бы не вошел, не увидел. Тогда запрет не в туалете — в стенном шкафу. Вытошнило, вывернуло наизнанку. Текли слезы, рвался из живота крик. Потом Маргарита нашла спрятанную среди банок с крупой бутылку водки и выпила прямо из горлышка.

— Чтоб ты сдох, гад!