Искупление - Леонид Левин Страница 10

Война добавила свои новшества. Поручик ставил солдат не просто в траншее, а на бруствере, на виду немцев. Расстояние между позициями оставалось довольно велико для прицельного огня, но среди немцев всегда находились любители пострелять по неподвижным живым мишеням. Сам отец командир сидел в блиндаже, доверив отделённым унтерам проверять исполнение наказания. Те, надо отдать им должное, не зверствовали, не придирались, то ли по-человечески жалели невинные жертвы самодура, то ли помнили о предстоящих боях, где в отличии от поручика шли в атаку вместе с солдатами и запросто могли схлопотать случайную пулю в спину. Стояли солдатушки без дополнительного штрафного времени, но назначенные три часа — отдай и не дури, тут уж и унтера ничего поделать не могли.

Дед отстоял под пулями первым, пронесло слава Богу, хоть страху натерпелся. Н е успел спуститься в траншею и размять затекшие ноги как его благородие велел забрать осквернённую посылку с давленными сухарями и пряниками. Вяленную рыбу изволил откушать самостоятельно, туда же и медок пошел. Есть оставшееся содержимое дед сам не стал, угостил желающих из солдат взвода.

Прошло время. Сменялись люди в роте. Кого убивало, других ранило, кантузило. За убылью офицерского состава полка, ни разу не водивший людей в атаку ротный, пошел на повышение, стал батальонным командиром. Деда, к великому того удивлению, он забрал с собой из роты в штаб батальона. Назначил для начала связным. В первом же бою новоиспеченный штабс-капитан в который раз показал норов — приказал доставлять донесения в роты не по траншеям да ходам сообщения, а поверху, под пулями. Дед смолчал, деваться всё равно было некуда, бегал весь день, если уж очень жутко становилось — ползал по пластунски, где удавалось — передвигался короткими перебежками. Увидев под вечер, в конце боя деда живым батальонный по обыкновению грубо выматерился и провозгласил:

— Твоё счастье жидок. Живи раз повезло. Батальонным писарем назначаю.

Писарь из деда получился отличный, старательный, с красивым почерком. Вел он не только всю штабную документацию, но научился со временем рисовать кроки, отмечать на картах расположение воинских частей, позиции пулеметов, орудий, проволочные заграждения. Так и постигал на практике военное искусство. Штабс-капитан его материл изредка, но особо не изгалялся, понимая полезность для батальона, а следовательно, свою личную немалую от такого положения дел выгоду. Строевым же солдатикам от него доставалось полной мерой. Серую скотинку, что православных, что евреев, что мусульман их благородие за людей не почитал. Желая выслужиться всегда выставлял батальон на трудные, кровавые, рискованные дела, но спину свою от солдатской пули берёг и шел самым последним, хоронясь за цепями. Вместо него с приказами да распоряжениями во время боя бегал дед. Постепеннно батальонные офицеры привыкли к нему, прислушивались к дельным советам, уважали.

Чем дольше длилась война, тем реже батальонный рисковал отходить слишком далеко от добротной штабной землянки, там пил, жрал, спал. По прежнему рьяно, матерясь, не стеснясь присутствия других офицеров проверял содержимое скудных солдатских посылок, отбирая без зазрения совести, что повкуснее. Толстел, нагуливал жиркок, краснел лоснящейся рожей. Развлекался, ставя бессловесное серое солдатское быдло за малейшие проступки под ружьё и даже ставки делал, подстрелят или нет немцы очередного несчастного. Солдаты командира тихо ненавидели, роптали, сидя по траншеям, но сделать ничего не могли. Шла война и расправа с бунтовщиками была весьма жестокой. Полевой суд и расстрел. Всё сразу, в один день.

Потихоньку подошел семнадцатый год. Сначала февраль. Заметенному снегом полку он принес мало перемен. Полк номерной, солдатский, крестьянский, забитый, поголовно неграмотный. Революция, так революция, присматривались, приглядывались поначалу. Бузить не торопились. Всё вроде шло по старому. Только вместо привычных благородий офицеры официально именовались просто господами. Постепенно пошли разговоры про землю, про политику, про партии. Что за партии, никто толком не знал. Не оказалось в полку поначалу партейцев. Но постепеннно добрались, раскачегарили тихую серую заводь.

Летом семнадцатого года русская армия наконец оказалась как никогда прежде хорошо вооружена и экипирована. Всего доставили союзники вдоволь, снарядов, патронов, сапог, хлеба, винтовок, пушек, аэропланов и броневиков. Исчезло только главное — дисциплина, боевой дух и воля к победе. В июльское несчастливое наступление из траншей выскочили только младшие офицеры — скороспелые прапорщики военного времени, далеко не все унтера, да некоторые солдаты из георгиевских кавалеров. Среди них и Гриша, к тому времени старший унтер-офицер и георгиевский кавалер. Георгиевский белый крестик и георгиевская медаль вручили ему солдатские, выдаваемые по решению солдатского сообщества лучшим из своего числа. Ввели такое после Февральской революции. Нижние чины честно и беспристрастно разбирались кто более достоин награды. Только тому и давали. Здесь блат не проходил.

В атаку поднимались несколько раз, да всё одни и те же. И вновь возвращались обратно. Обходилось правда без потерь, уж слишком тщательно, не скаредничая обрабатывала каждый раз перед атакой русская артиллерия окопы противника. Теперь немцам настало время экономить снаряды и патроны, но всё равно солдаты не желали покидать насиженные, хорошо оборудованные позиции ради призрачной идеи захвата неведомых проливов или поддержки до победного конца весьма смутно понимаемой Антаты.

В передовых порядках батальона наконец появился выведенный из себя, злой как черт, размахивающий наганом командир, получивший по телефону нагоняй от полковника. От многолетнего, малоподвижного и относительно спокойного образа жизни он раздался, отрастил брюхо. Китель английского сукна не сходился на талии, из-под брюк выбивался лоскут белой исподней рубахи. Губы ещё жирно лоснились от прерванного столь неделикатно обеда.

— Канальи! Под суд отдам, подлецы! Позорить меня? А ну вперёд, в атаку! Марш! Марш! Господа офицеры, извольте лично вести людей в бой. Кто заволынит — пристрелю!

Солдаты по годам вбитой муштрой привычке подчинились, затолпились у штурмовых ступенек. Засвистели офицерские свистки, заорали унтера. Атака может и удалась бы, да переборщил батальонный, не учел какой год идет, а может проспал все события последнего времени в своем блиндаже, под четырьмя крепкими накатами. Увидев молоденького, тщедушного солдатика прижавшегося к стенке траншеи, он схватил его своими похожими на окорока ручищами и вышвырнул вместе с винтовкой на бруствер. Надо же такому случиться. Неслышимая за громом русской канонады свистнула одна из немногих немецких пуль и солдатик кулем свалился на голову штабс-капитану, заливая своего убийцу кровью из простеленной головы.

— Экая падаль! Трус! Скотина! Собаке — собачья и смерть! А ну вперед бездельники, вашу мать! — Заорал взбешенный батальонный и ткнул вывалившуюся из мертвых рук винтовку с примкнутым трехгранным штыком стоящему возле него деду. Тот давно уже ходил вместо винтовки с тяжелым солдатским револьвером в кобуре из толстой кожи на поясе.

Коротким, коли! Раз! Два! — прозвучало в мозгу и Григорий всадил штык в белое пятно на толстом брюхе, чуть повыше портупейного ремня. Штабс-капитан удивленно охнул, выпучил глаза и схватился руками за ствол винтовки, но напрасно, через мгновение ещё несколько солдатских штыков с мокрым хряпом воткнулись в жирную тушу. Солдаты поднатужились и словно сноп на вилах перекинули тело через бруствер.