Кривые деревья - Эдуард Дворкин Страница 26

Наступившей затем кратковременной взбодренности доставало, чтобы спуститься в комнаты, поцеловать игравшего с многочисленными пистолетами сына, выругать лакея Прошу и отдать распоряжение кухарке приготовить к обеду крупно порезанной солонины, непременно стушеною капустой, каперцами и стручковой фасолью. Едва ли не тут же забирала Любовь Яковлевну очевидная вялость, распространявшаяся по телу от ног к голове. Тяжело опираясь на перила, уже отрешенная от дел, хозяйка дома медленно подымалась к себе, шаркая разношенными шлепанцами, механически расхаживала по кабинету, трогала книги и, остановившись в самом эркере, невидяще смотрела наружу, на Эртелев, где выл ветер и бесновалась непогода.

В непричесанной, клонящейся долу очаровательной женской головке трудно возникали одиночные разрозненные мысли, никак не желавшие обрести хоть какую-то стройность и сцепиться между собою.

«Роман… — медленно проплывало внутри у Любови Яковлевны. — Тургенев… прекрасный прямоносый незнакомец… макаки… резинка панталон и этот всепроникающий мокрый язык… пропавший дневник… убийство Черказьянова…»

Багровая, с пылу с жару, лоснящаяся кухарка водружала на центр стола фарфоровое блюдо под выпуклою крышкой и, сняв оную, являла изумленной хозяйке запеченную в тесте медвежью лапу, обложенную скворчащей гусиной печенкой, вывернутыми куриными желудками, золотистым картофелем-фри, изобильным укропом, петрушкой и лесною ягодой.

— Кажется… — наливаясь праведным гневом, с благородной патетикой вопрошала обманутая в ожиданиях хозяйка, — кажется, я велела приготовить к обеду солонину с каперцами!..

— Так… ить… то ж третьего дня было, — удивлялась баба, — подчистую скушать изволили, а на сегодня всенепременно лапу требовали…

«В самом деле, — вспоминала Любовь Яковлевна, обгладывая сочный медвежий сустав, — как это я запамятовала…»

Отяжелев от обильной мясной пищи, молодая женщина шла к себе в кабинет, расхаживала по нему, роняя на пол подвернувшиеся под руку книги, остановившись у окна, смотрела, как треплет ветер редких прохожих, впадала в оцепенение и вдруг, очнувшись от пущенной в стекло снеговой картечи, встряхивала головою и, словно чужие, читала внутри себя далекие разрозненные мысли.

«Кривые деревья»… — перечислял писательнице кто-то. — «Глухонемой Герасим… молодые люди с бомбами и пистолетами… испорченная девочка Крупских… государь с морганатической супругой… страшный, будто бы торгующий квасом, мужик под окнами… в конце концов, ее муж Игорь Игоревич Стечкин…»

Этот человек, бесцветный, обособленный, не игравший в ее жизни никакой заметной роли (она часто вообще забывала о его существовании), в последнее время неузнаваемо переменился, обрел плоть, налился до ноздрей какой-то распиравшей его одержимостью. Потрясая костистыми кулаками, он позволял себе громко топать в доме, что-то выкрикивал — это выглядело возмутительно, и Любовь Яковлевна неоднократно вынуждаема была посылать к нему Дуняшу с требованием немедленно прекратить.

Игорь Игоревич, однако же, не только не прекратил, но и усугубил. Какие-то люди с обвязанными платками лицами, в низко надвинутых башлыках, проникали в дом и вели в кабинете мужа шумные разговоры, прерываемые звоном разбитого стекла, падением мебели, рычанием и визгом.

— Не позво-о-олю! — начиная басом и срываясь на высочайший фальцет, яростно кричал муж. — Прочь! Негодяи! Подлецы! Членовредители отечества!

«Нужно ли это для романа?» — не понимала Любовь Яковлевна.

Рассорившись с Музою, молодая писательница утратила необходимый для творчества кураж и чувствовала себя не в состоянии развить сюжетные линии, сплести их в сколько-нибудь целостное и удобоваримое для читателя (ох, уж этот читатель!) повествование. Однако же ничего гибельного в таком положении вещей не было. Активный литератор на время уступил место неторопливому собирателю. Пребывая в состоянии апатии и вялости, Любовь Яковлевна, тем не менее, подспудно продолжала процесс, накапливая внутри себя детали, наблюдения, мысли. Сложенные в творческих запасниках, отстоявшиеся там и основательно просеянные на предмет отделения зерен от плевел, они, безусловно, могли быть востребованы в самое ближайшее время…

Негодуя и раздражаясь произошедшей с мужем переменою, Любовь Яковлевна одновременно прониклась к ситуации некоторой долей любопытства. Не наблюдавшая прежде Игоря Игоревича в разорванной одежде, с синяками и царапинами на лице и в необыкновенно сильной ажитации, молодая писательница склонялась к мысли переговорить с мужем напрямую и выяснить, что, собственно, творится в доме. Для этого, однако, требовалось перебороть себя, обрести некоторый душевный настрой, преодолеть устоявшуюся антипатию.

Расхаживая по кабинету-спальне от письменного стола карельской березы до кровати, проводя рассеянною рукой по пружинистым книжным корешкам, недвижно замерев в выступе эркера и уперев невидящий взор в несуществующую точку обезображенного непогодою пространства за стеклами, бросившись с приступом зевоты на измявшееся атласное покрывало, тыкая холодным пальцем в ворс персидского дорогого ковра, приподымая собственный живот, округлый и белый, из горячей воды с душистой пузырящейся пеной, нещадно куря тонкие дамские папиросы и поедая с ложечки толченый сахар с имбирем, Любовь Яковлевна Стечкина исподволь готовила себя к предстоящему испытанию.

В какой-нибудь из ближайших дней, поборов себя и придав лицу участливое выражение, она приблизится к Игорю Игоревичу, возможно, даже дотронется до его рукава и ровным спокойным тоном, как и подобает между супругами, осведомится о переменившихся обстоятельствах.

Надежды на то, что этот второстепенный персонаж, незадавшийся и тусклый, хоть как-то оживит скомканное непогодою повествование, особой не было, и все же чутье подсказывало Любови Яковлевне обратить на Игоря Игоревича толику своего писательского внимания.

Подавляя здоровое женское противодействие, мысленно она подходила к мужу совсем близко, видела во всех подробностях его невыразительное испитое лицо, бескровные тонкие губы, старые заржавленные очки, слышала скрипучий, с чахоточной нотой, голос, ощущала несомненный запах тлена, исходивший от стареющего усохшего тела…

За окнами мело, пронзительно выло и тарахтело, подхваченные ветром редкие прохожие стремительно проносились по наледи, чтобы вывихнуть руку, сломать палец или вовсе сгинуть начисто, прекрасная молодая писательница, наполняясь копящимся исподволь содержанием, размеренно выхаживала по уютной обители, прикидывая и размышляя, что же уготовило ей непредсказуемое и загадочное Провидение, — истлевали одна за одной тонкие душистые папиросы, воздух в спальне становился синим, зеленым, красным, нестерпимое сияние возникало в нем, играли торжественные музыки, и появлялся Сонм, великий и бессмертный, и Некто Причисляющий в золотом плаще шествовал во главе его, смеялся, подмигивал, лощеным мизинцем подзывал Любовь Яковлевну, а глаза его были строги и печальны, и она, отбросив одежды, приблизилась к нему и тысячекратно отдала себя, приобщаясь, и был в том Высший Смысл и Высшая Гармония.