Снимать штаны и бегать - Александр Ивченко Страница 18

Перевел дух, собой довольный, глаза открыл. Гляжу – все. Точно! Кажись, снесла моя бабка яйцо…

Дед Чапай умолкает, лезет в карман за спичками и долго курит, глядя на огонек своей самокрутки светлыми голубыми глазами. Спрашиваю, стараясь быть серьезным:

– И что?

– Чего – что? – ворчит он недовольно.

– Ну… научились куры по команде нестись?

– А… – Чапай досадливо машет рукой – Что бабка мне досталась – калоша неумытая, что куры у ней без понятиев… Так и подрубила она мне всю музыку на корню. Я ей про искусству объяснять, а она орет громче трубы и слухать меня не хочет. Так и не пустила с трубой больше на порог – веришь?! Я, было, в огороде репетировать начал. Но какая тут музыка, если летом комары, а зимой – колотун? Музыке зритель нужен… Вот и живет мой инструмент под навесом почитай уже год.

– Что ж, так и пропал без пользы?

– Э-эх ты, инкубаторский! – Чапай вздыхает с показной досадой, но в светлых глазах его пляшет самодовольная хитринка. Он встает, переворачивает трубу и ныряет рукой в ее медное жерло. Кряхтя, достает из него какие-то цветастые тряпицы. Чуть разворачивает и показывает горлышко поллитры с мутной самогонкой, заткнутое пробкой из газетной бумаги.

– Тут не в жисть не найдет! – самодовольно поясняет дед. Он накрывает бутылку пустым бачком с проржавевшим дном и, надсадно кряхтя, волочет трубу из-под навеса.

– Тут, Кирюха, понимаешь какая оказия… Бабы, они народ слабый и нервный. Ухи у них не для командирской музыки. Я кур ведь попробовал все-таки команде военной обучить. Как бабка со двора, я к ним. Пужаются, дуры! Как дуданешь, только перья от них в разные стороны летят! А вот петух – это наш человек! Музыкальный! Настоящий генерал из него от этой музыки воспитался!

Он, как мою игру слышит, сразу голосить начинает – вроде как подпевает, или соревнуется, у кого голос громче. Не веришь? Это ты зря! Ну-ка, пошли! Ну, чего сидишь? Пошли, сам послушаешь!

Чапай, покряхтывая, тянет свою трубу через весь двор из-под навеса к хозяйственным постройкам. Обняв ее за толстое медное горло, исчезает в темном проеме двери курятника. Недовольно квохчет потревоженная на своих насестах птица, которая уже устроилась на ночлег, но через несколько секунд все замолкает. Тихо… Только где-то на другом краю Слободы лениво перелаиваются две собаки.

И вдруг в фиолетово-оранжевых сумерках над деревней повисает торжествующий вой неведомого зверя с огромной медной глоткой. Несколько секунд кажется, что нет больше на свете никаких других звуков, и быть не может. Но вой трубы медленно идет на убыть, и в его предсмертном бульканье становится различим не менее торжествующий петушиный крик, который перекрикивает общую куриную истерику. Не сговариваясь, вступают в хор все окрестные собаки. И во всей этой какофонии вдруг совершенно отчетливо слышится звон перевернутого в коровнике ведра и пронзительный женский голос:

– Ах ты ж ирод старый! Ох, я т-те щас дудану…

Из курятника выскакивает Чапай, будто окатили его по спине кипятком. Он ухватил в охапку свою непомерную трубу. В светлых глазах – смесь торжества и тревоги. Предваряя любые мои вопросы, он сует трубу мне в руки и тараторит скороговоркой, оглядываясь на коровник:

– Ну, слыхал? Петуха-то мово?! Генерал, чисто – генерал! А ты, Кирюха, это… Успокой глупую бабу! Окультурь!

После чего он разворачивается и мгновенно растворяется в сумерках…

Сегодня я со стыдом понял, что в свои 32 года уже не умею делать то, что Чапаю с легкостью дается в его 70 с лишним: искренне и честно радоваться жизни. В любых ее проявлениях. Зачем я здесь поселился? Не знаю. Не мог по-другому. Поначалу успокаивал себя мыслью, что хочу поближе узнать местных жителей и «руководить сражением» изнутри – прямо с «поля боя». Но на самом деле это не так. Просто среди всех больших и маленьких Чапаевых игрушек я сам чувствую себя ребенком. Мне спокойно, как давно нигде не было. Я даже начал писать. Показать кому – стыда не оберешься! В гостинице стоит ноутбук. Думал – разучился вот так – ручкой в тетрадке. Нет. Не разучился. В этом есть какое-то особое удовольствие. Сидеть у открытого окна, дышать темнотой, слушать кузнечиков (или кто там стрекочет в траве?) и, не спеша, писать что-то, не имеющее отношение к выборам, политике. Не врать. Написать что-то не за деньги. Оказывается, и это делать я еще не разучился! Вот это радует».