Ужас в музее - Говард Филлипс Лавкрафт Страница 59

Мы частенько сидели вдвоем на веранде, наблюдая, как Марш и Марселина катаются верхом по подъездной аллее или играют в теннис на корте, расположенном с южной стороны дома. Они предпочитали разговаривать между собой на французском, каковым языком Марш владел гораздо лучше меня и Дэниса (при том что он был лишь на четверть французом по крови). Английский Марселины, всегда академически правильный, быстро совершенствовался в части произношения, но представлялось очевидным, что она от души наслаждается возможностью поболтать на родном языке. Они производили впечатление идеальной пары, и я не раз замечал, как при виде их у моего сына вздуваются желваки на скулах и жилы на шее — хотя он по-прежнему оставался радушным хозяином для Марша и заботливым мужем для Марселины.

Подобное времяпрепровождение обычно начиналось далеко за полдень, ибо Марселина просыпалась очень поздно, завтракала в постели, а потом тратила уйму времени на утренний туалет. Я в жизни не встречал женщины, которая бы так увлекалась массажем лица, косметикой, бальзамами для волос, питательными мазями, кремами и всем таким прочим. Именно в эти утренние часы Дэнис и Марш по-настоящему общались и вели доверительные беседы, благодаря которым дружба между ними сохранялась, несмотря на известное напряжение, вносимое в их отношения ревностью.

Во время одного из таких утренних разговоров на веранде Марш и сделал предложение, ставшее причиной трагической развязки. Тогда меня скрутил очередной приступ радикулита, но я все же умудрился спуститься в гостиную и улечься на диване, стоявшем возле самого окна. Дэнис и Марш сидели сразу за окном, и потому я волей-неволей услышал весь их разговор до последнего слова. Они рассуждали об искусстве и странных, порой случайных и непредсказуемых элементах окружения, могущих вдохновить художника на создание подлинного шедевра, и вдруг Марш резко перешел от отвлеченных рассуждений к личной просьбе, которая, вероятно, была у него на уме с самого начала.

— Полагаю, — говорил он, — никто не может сказать, какие именно черты отдельных сцен, пейзажей или объектов превращают оные в эстетические стимулы для личностей определенного склада. В сущности, конечно, это так или иначе связано с характером ассоциативных связей, запечатленных в подсознании каждого человека, ибо на свете не найдется двух людей с одинаковыми чувственными восприятиями и реакциями на внешние впечатления. Для нас, художников-декадентов, обыденные вещи утратили всякое эмоциональное и художественное значение, но на одно и то же необычное явление все мы отреагируем совершенно по-разному. Возьмем, к примеру, меня… — Он немного помолчал, а затем продолжил: — Я знаю, Дэнни, что могу говорить с тобой совершенно откровенно, поскольку у тебя поразительно неиспорченный ум — благородный, тонкий, честный, объективный и все такое прочее. Ты не истолкуешь мои слова превратно, как сделал бы какой-нибудь пресыщенный и развращенный светский хлыщ. — Он снова немного помолчал. — В общем, мне кажется, я знаю, что мне необходимо для того, чтобы мое воображение пробудилось и заработало в полную силу. Я еще в Париже смутно подумывал об этом, но сейчас убедился окончательно. Это Марселина, дружище, — ее лицо, волосы и все туманные образы, которые они вызывают в моем сознании. Не просто внешняя красота — хотя, видит бог, в ней нет недостатка, — но нечто особенное, сокровенное, не подающееся определению. Знаешь, последние несколько дней я столь остро ощущаю воздействие такого вот эмоционального стимула, что мне думается, я бы превзошел самого себя и создал истинный шедевр, окажись у меня под рукой краски и холст в тот момент, когда лицо и волосы Марселины возбуждают, воспламеняют мое воображение. Есть здесь что-то странное, потустороннее — что-то, связанное с погруженным во мрак забвения древним существом, воплощением которого является Марселина. Не знаю, рассказывала ли она тебе об этой стороне своей натуры, но могу тебя заверить: в твоей жене очень много от него. Она неким чудесным и непостижимым образом связана с иным миром…

Очевидно, Дэнис заметно переменился в лице, ибо Марш вдруг умолк и последовала довольно долгая пауза. Не готовый к такому повороту разговора, я совершенно оторопел — а какие чувства испытывал мой сын, я и близко не представлял. Сердце мое бешено заколотилось, и я напряг слух, подслушивая уже умышленно. Наконец Марш продолжил:

— Разумеется, ты ревнуешь — я понимаю, как звучат мои речи, — но я клянусь: у тебя нет повода для ревности.

Дэнис не ответил, и после короткого молчания Марш снова заговорил:

— По правде говоря, я никогда не смог бы полюбить Марселину — даже не смог бы стать ее задушевным другом в полном смысле слова. Да я, черт побери, постоянно чувствовал себя законченным лицемером, общаясь с ней столь близко в последнее время. Просто дело в том, что одна сторона ее натуры завораживает меня самым странным, немыслимым и жутким образом, тогда как тебя — вполне естественным образом — завораживает другая сторона. Я вижу в Марселине — вернее, не в ней, а как бы за ней или даже сквозь нее — нечто такое, чего ты вообще не видишь. Нечто такое, что вызывает торжественные сонмы образов из забытых бездн и возбуждает во мне страстное желание изобразить на холсте немыслимых, фантасмагорических существ, чьи очертания расплываются перед моим умственным взором, едва лишь я пытаюсь ясно их представить. Пойми меня правильно, Дэнни: твоя жена поистине изумительное создание, блистательное средоточие космических сил, которое имеет право называться божественным, как никто и ничто другое на земле!

Я почувствовал, что напряжение разрядилось: отвлеченность странных высказываний Марша и дифирамбы, пропетые сейчас Марселине, не могли не умиротворить и не смягчить мужчину, столь гордившегося своей обожаемой супругой, как всегда гордился Дэнис. Очевидно, Марш тоже заметил перемену в своем собеседнике, поскольку продолжил более уверенным голосом:

— Я должен написать ее портрет, Дэнни, — должен написать эти волосы, — и ты не пожалеешь, коли дашь согласие. В этих локонах есть нечто большее, чем земная, тленная красота…

Он умолк, и я задался вопросом, что думает обо всем этом Дэнис — и что, собственно говоря, я сам думаю. Действительно ли Маршем руководит единственно интерес художника — или же он просто влюбился до безумия, как это в свое время произошло с Дэнисом? Когда мальчики учились в школе, мне казалось, что Марш завидует моему сыну, и сейчас у меня возникло смутное ощущение, что история повторяется. С другой стороны, все, что он говорил о творческом импульсе, звучало на удивление убедительно — и чем дольше я размышлял, тем больше склонялся к тому, чтобы принять все его слова за чистую монету. Похоже, Дэнис разделял мои чувства: я не расслышал ответа, произнесенного тихим голосом, но по реакции Марша заключил, что он положительный.

Раздался звук дружеского похлопывания по спине, а потом Марш произнес благодарственную речь, которую я надолго запомнил:

— Ну и отлично, Дэнни! Как я уже сказал, ты никогда не пожалеешь о своем согласии. В определенном смысле я делаю это и для тебя тоже. Ты станешь другим человеком, когда увидишь картину. Я верну тебе твою прежнюю сущность — пробужу ото сна наяву и дам своего рода спасение. Впрочем, пока ты не можешь понять, что я имею в виду. Просто помни о нашей старой дружбе и не думай, будто я переменился к худшему!