Последние дни Нового Парижа - Чайна Мьевилль Страница 34

Держа в руке сумку Сэм, которой больше нет, юноша обозревает подвал: за новеньким фасадом, порожденным силой манифа, все та же военная разруха.

Он поднимается по лестнице, быстро ориентируется и выбирается через другое окно в переулок, который еще не попал в поле зрения акварельного чудовища.

Сэм действительно больше нет. В отдалении Тибо видит последних немецких солдат – они ранены и еле движутся. Акварельный маниф, видимо, бросает взгляд на их блокпост, потому что тот исчезает, слишком несовершенный по меркам желаемого пейзажа. На его месте появляется безликая улица. Стоит взгляду манифа упасть на солдат, они в ту же секунду испаряются.

Маленькое безликое ничтожество приносит мир и красоту, прячет руины. Был разлад – стал покой. Даже не смерть, а пустота. Париж будет пустующим городом очаровательных домиков.

Вот чего добивается автопортрет фюрера.

Тибо прижимается к безупречной стене. Он прячется от взгляда манифа, когда тот проходит мимо. Потом осторожно выглядывает и прицеливается ему в спину. Стреляет. Промахивается. Маниф идет дальше. Тибо снова стреляет, но существо его игнорирует. Юноша вопит от бессилия, когда оно пересекает границу старого Парижа. Гитлер-маниф обращает свой жуткий, опустошающий взгляд на сюрреалистически усовершенствованный дом Тибо.

Акварельное существо воздвигнет своеобразный город. И все исчезнет. Битвы манифов, злой дым, бормочущие стены, борцы за убеждения, сторонники свободы и деградации. Человечья грязь, готовая жить и умирать.

Тибо слышит причмокивание губ. Голова изысканного трупа в его руке шевелится. Он видит, как тело гусеницы начинает пульсировать. Из трубы паровоза в бороде вырывается немного дыма.

Лицо старика улыбается. Кажется, Тибо узнали. Они с манифом встречаются взглядами.

Тибо бросается бежать. Он несется по миленькой улице, ускользая от акварельного чудовища, взглядом творящего пустые здания. От манифа фюрера. Голова изысканного трупа, которую он крепко сжимает, бормочет что-то воодушевляющее.

Гитлер-маниф стоит на границе старого города. Он слышит Тибо и начинает поворачиваться.

А у молодого партизана нет плана. Нет идей. Прямо перед тем как мертвящий, опустошающий взгляд должен ударить Тибо, он просто швыряет в противника то, что держит в руках.

Взгляды двух манифов встречаются, и голова изысканного трупа не исчезает. Она летит через улицу навстречу лицу, похожему на гладкое яйцо. И попадает прямо в цель.

Тибо моргает. Окидывает себя взглядом. Все еще жив. И на него снова никто не смотрит.

Гитлер-маниф сражается с головой – со слишком большой головой, которая упала поверх его собственной. Как деталь карнавального костюма. Акварельное чудовище дергается, голова изысканного трупа покачивается. Маска ослепляет манифа. Она блокирует взгляд, сдирающий сюрреалистические усовершенствования, исправляющий руины, превращая их в ничто.

Автопортрет пытается ее содрать, и Тибо чувствует, как волнами накатывает назойливое внимание акварельного монстра. Лицо изысканного трупа морщится. Делается прозрачным. Взгляд, устремленный изнутри, почти стирает сюрреалистическую «маску» из мира. Но изысканный труп, взревев, отказывается исчезать.

Что-то развертывается. Что-то меняется местами.

Внезапно на одной ноге у акварельного монстра оказывается невесть откуда взявшийся манифовый ботинок. Художник не выбирал для своего изображения такую голову. Безликий маниф Адольфа Гитлера перебирает варианты наугад. Он мерцает, образы чередуются с неимоверной быстротой. На глазах у Тибо череда разномастных предметов с щелканьем сменяют друг друга в качестве манифовой головы. Вот уже его ноги – не ноги, а случайная последовательность других вещей. С телом происходит то же самое. Акварельный монстр превращается в нечто тройное.

И хотя Тибо все еще замечает изначальный коричневый костюм и уродливую безликую физиономию в последовательности частей, из случайной совокупности которых теперь состоит маниф, они влияют на его суть не больше, чем фрукт, кирпичи, ящерицы, окна, лаванда, рельсы и бесконечное множество других вещей, сменяющих друг друга в качестве его компонентов.

Он становится изысканным трупом. Его переделывают без участия художника.

И напоследок, по мере того как тусклая аккуратность акварельного манифа уступает место вероятностной лихорадке, наваждению, которое мечтает о самом себе, сотворенные им изящно-безупречные здания опять делаются не такими совершенными. Они колышутся. Теряют краски. Их контуры проступают слишком интенсивно, и линии снова неверны. Они вспоминают о своих трещинах. И наконец, выдохнув облака каменной пыли, они снова превращаются в руины или исчезают, покрываются следами времени или шрамами истории. Париж становится Парижем.

Кто-то кричит. Сглатывает. Свет меняется. Солнце стремится к горизонту, как будто спеша завершить этот день. Тибо опускается на колени. Он стоит на коленях у входа в Париж. Склоняет голову. В городе все по-прежнему.

Перед Тибо вместо Гитлера стоит изысканный труп. Снова высокий. Лицо старика, лист в волосах. Наковальня и прочие куски образуют тело. Он наклоняется к Тибо… нет, понимает юноша, нет! Он кланяется. Он прощается.

Тибо встает, чтобы поклониться в ответ.

Изысканный труп поворачивается и вежливо отходит от него, шагает через границу, в девятнадцатый арондисман. Где довольно скоро мирные жители и партизаны узнают: что-то случилось.

Оккупантам не понадобится много времени, чтобы вернуть себе власть над этими границами. План по переделке города провалился, так что они вновь прибегнут к старым методам контроля и сочинят новый. Тибо находится снаружи, и акварельный фюрер своим взглядом очистил пространство вокруг него. В течение нескольких часов границы будут открыты.

Изысканный труп сворачивает на бульвар Серюрье. Части его тела мелькают, как цифры на расписании вокзала, сменяя друг друга. Он перестраивает себя: на этот раз в нем четыре части: ступни под водой, женские ноги, тело, словно сотворенное кубистом в минуту размышлений, сплющенная голова, надутые губы – такой вот образ. Он идет дальше, в город, где будет продолжать меняться.

Тибо смотрит на восток, на улицы за пределами старого города, которые уже не выглядят болезненно идеальными, но пока что пустуют.

Он может пойти почти куда угодно. Он надолго отводит взгляд от сердца города.

А потом в конце концов поворачивается к арондисманам, знакомым с детства. Тем местам, где все еще идет борьба.

Он с тоской вдыхает воздух за пределами Парижа, зная, что еще долгое время не удастся ощутить этот вкус. Его путь предельно ясен.

В Париже есть другие фотоаппараты, которые нужно найти.

«Последние дни Нового Парижа» нужно написать. Несмотря на то что это не последние дни – так он для себя решает.

Тибо вспоминает Сэм. Что-то ей желает. «У меня есть миссия, – думает он. – Миссия. Начать с нуля, перекроить историю, сделать своей. Это будет новая книга».