Таинство - Клайв Баркер Страница 32

1

Зимой по четвергам на обед в доме Каннингхэмов подавали сочную тушеную ягнятину, картофельное пюре и морковь, жаренную в масле. Обеду, как и всем другим трапезам, неизменно предшествовала молитва «Пусть поможет нам Господь исполниться благодарности за дары Его». В тот вечер за столом почти не разговаривали, но так случалось нередко: Джордж Каннингхэм истово верил, что всему должно быть свое время и место. Обеденный стол предназначался для обедов, а не для бесед. За обедом состоялся лишь один словесный обмен, заслуживающий этого названия, и случилось это, когда Джордж остановил взгляд на Фрэнни, которая размазывала еду по тарелке. Он резко сказал ей, что нужно есть.

— Я вообще-то не хочу, — ответила Фрэнни.

— Ты что — заболела? — спросил он. — Впрочем, после вчерашнего это неудивительно.

— Джордж, — сказала его жена, бросая сердитые взгляды на Шервуда, который сегодня тоже не отличался аппетитом.

— Нет, вы посмотрите на эту парочку, — сказал Джордж потеплевшим голосом. — Вы похожи на пару утопленных щенков, вот на кого.

Он погладил дочь по руке.

— Ну кто в жизни не ошибается! Вот и ты ошиблась, но, что касается меня и твоей матери, мы обо всем уже забыли. Если только вы усвоили урок. А теперь давайте-ка есть. И улыбнитесь папочке.

Фрэнни попыталась.

— И это все, на что ты способна? — фыркнул отец. — Ну ничего, выспишься — и придешь в себя. Домашнее задание у тебя большое?

— Не очень.

— Давай-ка иди и делай его. А мама с Шервудом займутся посудой.

Благодарная за то, что ее отпустили из-за стола, Фрэнни поднялась к себе, честно собираясь подготовиться к уроку истории, но лежавшая перед ней книга была такой же нечитаемой, как дневник Джекоба, и гораздо менее интересной. Наконец она бросила читать биографию Анны Болейн и с виноватым видом вытащила дневник из тайника, чтобы еще раз попытаться его расшифровать. Но не успела она открыть книгу, как услышала телефонный звонок, и мать, коротко поговорив по телефону, вызвала ее на лестничную площадку. Фрэнни засунула дневник под учебники, чтобы не оставлять на виду, и вышла за дверь.

— Это отец Уилла, — сказала мать.

— Чего он хочет? — спросила Фрэнни, прекрасно понимая, чего он может хотеть.

— Уилл исчез. Ты, случайно, не знаешь, куда он мог отправиться?

Фрэнни дала себе немного времени, чтобы обдумать ситуацию. В эту минуту она услышала, как порыв ветра швырнул снегом в окно на лестничной площадке, и подумала об Уилле, который идет сейчас по этому жуткому холоду. Она, конечно, знала, куда он пошел, но обещала молчать и сдержит слово.

— Не знаю.

— Он разве не сказал, когда звонил? — спросила мать.

— Нет, — не колеблясь ответила Фрэнни.

Это известие было тут же передано отцу Уилла, а Фрэнни вернулась в свою комнату. Но сосредоточиться уже не могла — ни на уроках, ни на чем-то другом. Мысли снова и снова возвращались к Уиллу, который сделал ее соучастницей своего побега. Если с ним что-то случится, то отчасти в этом будет виновата и она, по крайней мере, будет так чувствовать, а это одно и то же. Искушение рассказать то немногое, что ей было известно, и снять бремя со своих плеч было непреодолимым. Но слово есть слово. Уилл принял решение — он хотел бежать куда-нибудь подальше отсюда. И разве какая-то ее часть не завидовала той легкости, с которой он это сделал? У нее такой легкости, пока жив Шервуд, не будет. Когда родители состарятся или умрут, за ним кто-то должен будет присматривать, и — как Фрэнни ему и пообещала — этим кем-то будет она.

Фрэнни подошла к окну и на затуманенном стекле тыльной стороной ладони расчистила немного места. Под уличным фонарем видно было, как идет снег, похожий на хлопья белого огня, раздуваемого ветром, который гудит в проводах и громыхает по карнизам. Она целый месяц назад слышала, как отец говорил, что фермеры из «Большого ковша» предупреждают: зима будет суровая. Сегодняшний вечер — первое доказательство, что прогноз верен. Не лучшее время для побега, но его уже можно считать свершившимся. Уилл где-то среди этой метели. Он сделал выбор. Она могла только надеяться, что последствия не будут роковыми.

2

Шервуд лежал без сна на тесной кровати в своей узкой комнате рядом с комнатой Фрэнни. Уснуть ему мешала вовсе не снежная буря, а воспоминания о Розе Макги, от которых все, что он знал и видел раньше, делилось на черное и белое. Несколько раз этой ночью ему казалось, что она здесь, с ним, в этой комнате, настолько ярким было в его памяти пережитое. Он отчетливо видел ее — сиськи, лоснящиеся от его слюны. И хотя в конце она напугала его, подняв юбки, именно это мгновение он снова и снова прокручивал в уме, каждый раз надеясь продолжить ее движение на несколько секунд, чтобы юбки поднялись до пупка и он увидел то, что она хотела показать. У него возникло несколько представлений о том, что там могло быть: этакий неровный рот, волосяной кустик (может быть, зеленоватый, как травка), простая круглая дырочка. Но в любой форме оно было влажным — в этом не было сомнений, и иногда ему казалось, что он видит, как капельки влаги скатываются по внутренней стороне ее бедер.

Он, конечно, никогда никому не сможет рассказать об этих воспоминаниях. А вернувшись в школу, не сможет похвастаться перед одноклассниками тем, что у него случилось с Розой, и уж конечно не посмеет поведать об этом кому-нибудь из взрослых. Люди и без того считают, что он не такой, как все. Когда он ходил по магазинам с матерью, они пялились на него, делая вид, что заняты чем-то другим, и вполголоса говорили о нем. Но он слышал. Они говорили, что он не такой, как все, что у него с головой непорядок, что он крест для своих родителей и что, слава богу, его мать христианка. Он все это слышал. А потому воспоминания о Розе придется скрывать от всех, чтобы никто о них не узнал, иначе пойдут новые слухи, снова при виде его люди начнут покачивать головами.

Он не возражал. Напротив, ему даже нравилась мысль запереть Розу в своей голове, там, где только он сможет смотреть на нее. Кто знает, может, со временем он найдет способ поговорить с ней, убедит поднять юбку повыше, еще повыше, чтобы разглядеть тайное местечко.

А тем временем он терся животом и бедрами о тяжелое одеяло, изо всех сил прижимая руки ко рту, словно его ладони были ее грудью и он снова лизал ее. И хотя он все последнее время провел в рыданиях, слезы были забыты в свете этих трепетных воспоминаний, а в паху он ощущал необычный жар.

«Роза, — бормотал он в ладонь. — Роза, Роза, Роза…»