Невидимый - Дэвид Левитан

Я родился невидимым.

Понятия не имею, как это произошло. Отправилась ли моя мама в больницу, ожидая, что у нее родится нормальный ребенок? Или она поверила в проклятие и, зная, что может случиться, родила меня тайно? Мне и самому даже мысль об этом кажется странной: появление на свет незримого младенца. Каким было то первое мгновение, когда меня поднесли моей матери, она же глядела на пустое место и могла, только дотронувшись, почувствовать меня? Она никогда мне об этом не говорила. Кажется, прошлое для нее было покрыто завесой невидимости, как и я сам. Как-то мама обмолвилась о существовавшем проклятии – но я был совсем мал, эти сердитые слова были адресованы моему отцу и не предназначались для моих ушей. Но этим все и ограничилось. Не было никаких других объяснений, почему это произошло, как это произошло. Был только сам факт – моя жизнь.

Невидимый. Я невидим.

Я хотел бы и дальше расспрашивать родителей, почему и как это случилось. Но этой возможности у меня больше нет. Спрашивать больше некого.

Мой отец ушел от нас, когда я был маленьким. Не смог справиться с тем, что случилось.

Моя мать держалась столько, сколько могла. Пятнадцать лет. А потом не выдержало ее тело. Кровеносный сосуд у нее в мозге.

Вот уже почти год я один.

Меня невозможно увидеть, как бы я ни старался. До меня можно дотронуться, но только если я сконцентрируюсь. И меня всегда можно услышать, если я решу заговорить. Очевидно, так действует проклятие. Я к этому привык, даже если и не понимаю. Когда я был маленьким, то мой вес не зависел от моих усилий – он просто был. Но по мере того как я начинал больше соображать, мне приходилось концентрироваться, если я хотел, чтобы меня можно было обнять. Я не превращаюсь в пар – на какую-то часть я всегда физически осязаем, поэтому не могу пролетать сквозь этажи и проходить через стены. Но для того чтобы дотронуться до меня, нужны усилия. Мир не воспринимает меня как нечто плотное, но сам он для меня плотен. Проклятие представляет собой сплетенную, прихотливую, порой противоречивую сеть, и я рожден в этой сети. Я слепой раб ее замысла.

В Нью-Йорке на удивление просто быть невидимым, особенно если у тебя есть отец, который, хотя и не живет с тобой, но время от времени пополняет твой банковский счет. Абсолютно все – продукты, фильмы, книги, мебель – можно заказать в Интернете. Можно полностью исключить передачу наличных из рук в руки. Пакеты с покупками оставляют за дверью.

Я часто сижу дома, но не всегда.

Живу я в четырех кварталах от Центрального парка и большую часть дня провожу там. Мне здесь нравится. И моя не оставляющая следа и тени жизнь здесь словно еще одна часть пространства. Я среди деревьев, в воздухе, у воды. Иногда я по нескольку часов сижу на скамейке. Иногда брожу. Я все время наблюдаю. Туристы и местные жители. Собачники, которые ровно в полдень проходят мимо меня, точные, как часы. Большие компании подростков громко дурачатся, стараясь привлечь внимание друг друга. Старики, которые сидят и смотрят с таким видом, словно впереди у них целая вечность, хотя в глубине души понимают, что это не так. Я вбираю все это. Я вслушиваюсь в разговоры, наблюдаю за близкими отношениями. Но я всегда молчу. Так что о моем присутствии никто не подозревает, окружающие наблюдают за белками, птицами, за тем, как ветер колышет ветви деревьев.

Я не существую. И все же я существую.

Я скучаю по маме. Когда я был маленьким, она учила меня концентрироваться и обретать вес, когда я почувствовал, что в какой-то момент это перестало получаться само собой. Тогда она все еще могла, как раньше, носить меня на спине, предупредив, чтобы я за нее держался. Она учила меня жить в мире, не отделяя себя от него. Она не потерпела бы никаких шалостей с моей стороны: попыток что-то стащить, подглядеть – как-то воспользоваться своим положением. Я был проклят, но не должен был вредить другим. Да, я действительно был иным, но таким же человеком, как все остальные. Поэтому мне приходилось жить по законам человеческого мира – даже если я совсем не чувствовал себя человеком.

Мама любила меня, что, конечно, было самым замечательным. Вопрос об этом никогда не стоял. То есть вопросов было много, но я никогда не сомневался в ее любви.

Она научила меня читать, хотя большую часть времени ей приходилось самой переворачивать страницы. Писать, хотя даже такое простое действие, как набирать текст на клавиатуре, практически лишало меня сил. Она учила: говорить – когда рядом только она, молчать – когда рядом кто-то другой. Мама учила меня естествознанию, математике, истории и как стричь волосы и ногти. Она рассказывала мне о месте, где мы жили, или о том, что происходило во времена ее молодости. Она могла с такой же легкостью заговорить о том, что происходило в шестнадцатом веке, с какой пересказывала передачу, которую видела по телевизору. Единственным белым пятном оставался год моего рождения. Или все, что происходило до того. Или сразу после того.

Мама не рассказывала об этом ни одной живой душе. Поэтому она тоже была совсем одна, если не считать меня. Яблоко от яблони недалеко падает. Были дети, вместе с которыми я рос, но я «познакомился» с ними только благодаря тому, что часто за ними наблюдал. Особенно за теми, кто жил в нашем доме. Алекс из квартиры 7А жил здесь дольше всех – впрочем, возможно, что он запомнился мне первым из-за своих рыжих волос, а может, из-за того, что постоянно ныл. Когда ему было шесть, он постоянно требовал все новые и новые игрушки. Сейчас ему шестнадцать, и он хочет поздно возвращаться домой, получать от родителей побольше карманных денег, но при этом чтобы они «оставили его в покое». Он меня просто достал, так же, как Грета из квартиры 6С, которая всегда вредничает, как Шон из 5С, который такой тихушник. Мне кажется, Шон позавидовал бы моей невидимости, если бы знал, что такое возможно. Но поскольку он об этом не знает, то выбирает другие способы, чтобы притворяться невидимым по собственной воле. Он закрывается от окружающих книгами. Он никогда не смотрит в глаза, избегая прямого контакта с миром. Его путь в жизни – сплошное невнятное бормотание.

А потом еще был Бен, который уехал. Бен – единственный, кто едва не стал моим другом. Когда ему было пять, а мне десять, он решил завести воображаемого друга. Стюарт – так он его назвал, и поскольку это имя было похоже на мое – Стивен, – я решил ему подыграть. Он приглашал меня на ужин, и я приходил к нему. В парке он придвигался поближе, и я брал его за руку. Он приводил меня в детский сад, чтобы играть в «покажи и назови», и я стоял там, пока учитель потакал его прихоти, кивая в ответ на все, что Бен говорил обо мне. Единственное, чего я не мог, – это говорить с ним, потому что знал: если он услышит мой голос, это разрушит иллюзию. Один раз, – точно зная, что он не слушает, – я прошептал его имя. Просто чтобы его услышать. Но он этого не заметил. А к тому времени, когда Бену исполнилось шесть, он перерос эту игру. Я не мог его за это винить. И все же я загрустил, когда он уехал.