Алхимия единорога - Антонио Родригес Хименес Страница 72

— Смотрите! Тут я провожу большую часть своей жизни. Экспериментирую, свершаю Великое делание, молюсь и пишу. Мне хотелось принять вас именно здесь, чтобы показать свой мир. Разумеется, посторонним сюда вход заказан, за исключением моих друзей и друзей моих друзей. Фламели могут чувствовать себя здесь как дома.

— А вы что, родственник Фламеля?

— Лучше сказать, ближайший друг семейства, особенно девочек.

Произнеся последнее слово, Кортези взглянул на меня так, словно о чем-то умолчал. Меня удивило, что этот человек, проводящий жизнь в научных трудах, не носит очков. Очки придали бы ему облик настоящего ученого. Кортези все говорил и говорил, не умолкая, как будто решил во что бы то ни стало за пятнадцать-двадцать минут донести до меня все свои познания. Он то и дело ссылался на таких мудрецов, как Роберт Фладд, [77]Василий Валентин, Гельмонт, [78]всякий раз щеголяя доскональным знанием подробностей. Но когда речь зашла о Фламеле, лицо алхимика засияло. Кортези говорил о нем, как о святом.

На втором часу этой лекции Сантори и Руффилли начали проявлять признаки беспокойства. Извинившись, они поспешили оставить меня наедине с Кортези. Распрощались мы весело.

— Увидимся, Рамон!

— До скорого!

— Значит, в кафе? — ухмыльнулся Сантори.

— Конечно, в кафе.

Поблизости от кондитерской Карлотты находилось по меньшей мере еще три подобных заведения, но мы прекрасно понимали, о каком кафе идет речь.

Как только мои приятели ушли, я сказал:

— Благодарю, синьор Кортези, за приглашение в лабораторию. Мне прекрасно известно, что для алхимика это место — святилище, в которое никто не должен входить. Вот почему я так признателен за этот знак доверия и дружбы.

— Мне известно, что ты готовишься свершить Великое делание, что пройдет совсем немного времени, и ты станешь трудиться в собственной лаборатории.

— Но как вы узнали?

— Девочки — мои близкие подруги, мы, можно сказать, одна семья. И дома наши стоят неподалеку.

Я пристально взглянул ему в глаза, подумав: «А вдруг он и есть Фламель?»

— Так это вы — Фламель? — прямо спросил я.

— Нет, — улыбнулся Кортези. — Я всего лишь его близкий друг. Я видел, как девочки росли, сажал их себе на колени и даже менял им пеленки — но и только. Они рассказали мне о вашем союзе. Прошу относиться к ним с уважением — это чистые души. Никогда не обманывай их. Они тверды и хрупки, как единороги. Они способны вознести тебя на небеса, но, если ты причинишь им боль, они могут тебя уничтожить.

Я вздрогнул. Слова Кортези больно ранили меня.

— Я люблю их всем сердцем.

— Не сомневаюсь. Однако хочу, чтобы ты понял одно: если тебе случится им изменить, ты не должен чувствовать себя виноватым. Но будь с ними искренен. Доверие — вот что важно, оно гораздо ценнее верности.

— Эти девушки ничем не связаны.

— Да, но они тебя любят. Говорят о тебе так, словно ты бог. Николас хочет с тобой познакомиться и, возможно, вернется оттуда, где находится сейчас, чтобы тебя поприветствовать.

— И где же он сейчас?

— Человек в возрасте семисот лет не может открыть своего убежища никому, абсолютно никому. Однако вскоре вы встретитесь. Он должен стать твоим учителем; ты уже его потенциальный ученик. Фламель попросил, чтобы я обучил тебя основам Великого делания, а он даст тебе самые главные уроки. Он раскроет тебе тайны «Книги еврея Авраама».

* * *

На протяжении нескольких недель я каждый день приходил в лабораторию Кортези. Он учил меня обращаться с котлами, с субстанциями, с чистейшей росой, втолковывал мне хитросплетения алхимической терминологии. А еще посвятил меня в учение испанских мастеров, таких как Анхель де Вильяфранка, Хайме Мае, Арнольдо де Виланова, Альваро Алонсо Барба и многих других.

Время шло, мы жили спокойно и радостно.

Мы с Виолетой и Джейн превратились в настоящих старожилов Фермо. По вечерам ходили из бара в бар, болтали со знакомыми, по субботам посещали театр или ездили на экскурсии в соседние городки. Совсем рядом с нашим домом был пляж, и нам нравилось бегать по берегу и дурачиться. Мы забавлялись, как дети, швыряя друг в друга мокрым песком, трогая воду; порой нас заставала врасплох набежавшая волна.

Один раз мы провели выходные в Венеции. Неугомонный гондольер уговорил нас покататься по вечернему городу, а потом пригласил поужинать вместе. Этот парень явно положил глаз на Джейн, и ей пришлось немного охолодить гондольера. Венецианец отказался брать с нас деньги и устроил нам долгую экскурсию по городским каналам.

В Венеции было холодно, на нас даже слетело несколько снежинок.

Гондольер обратил наше внимание на одно палаццо: здесь жил Казанова. Гид наш, парень лет тридцати, изобретательный и острый на язык, знал множество реальных и выдуманных историй, которые нас покорили.

Наконец, расставшись с ним, мы с Джейн и Виолетой обнялись и, держась за руки, отправились дальше.

Мы забрели в уединенный уголок (зимой Венеция выглядела более гостеприимно, не как туристская вотчина) и поцеловались. Я чувствовал, что блаженство, как горный ручей, струится по моим жилам.

Мы жили в состоянии долгого, бесконечного счастья, которое не только не превращалось в рутину, но росло, словно живое существо, постепенно становящееся великаном. Нас переполняло блаженство.

Я помню прекрасные здания и памятники. Но еще в моей памяти запечатлелась гниющая, тухлая вода. Когда мы проплывали на лодке по самым узким каналам, я смотрел на двери домов: снизу они прогнили и были разъедены влагой, перепачканы грязью и тиной. Плывущие крысы забирались сквозь решетки в дома.

Эта заброшенность представляла собой странный контраст с высокой красотой здешних монументов. Созерцая разрушение и медленное умирание водного города грез, я дышал полной грудью, убежденный в своем счастье, в своей силе, в своем желании жить, в себе самом. Такие ощущения приходят только с любовью, а я чувствовал это вдвойне остро — ведь меня любили двое.

Мы прожили в Венеции три коротких, но очень памятных дня. У нас не было ни карты, ни путеводителя, ни рекламных буклетов — ничего, что сейчас помогло бы мне вспомнить детали нашей поездки. Я только знаю, что сырость и сумрак затянутого тучами неба стучались в двери палаццо, точно серые тени, которым ненавистно многоцветие теплого летнего утра и свежего осеннего вечера. Моя ностальгия по Венеции — светло-коричневая, цвета земли.

Площадь Святого Марка — пустынное, покинутое Марсово поле. Только стайки голубей да случайные прохожие, которые бегом, чтобы не промокнуть, пересекают площадь и ищут укрытия в аркадах старого отсыревшего святилища искусства и красоты.