Тоннель - Туве Альстердаль Страница 43

— Как я и сказал — благословение.

Курт Леманн аккуратно вытряс сигарету из пачки, подержал ее незажженной между пальцами, словно внимательно ее разглядывая.

— Так вы сказали, это случилось на винограднике?

— На нашей земле, неподалеку от дома. Мы с мужем только что переехали туда.

— В Königsmühle? ^[25]

— Нет… городок называется Карлов Млин. — Название по-прежнему казалось мне до странности чужим, настолько редко у меня появлялся повод упоминать его. Дома в Швеции все равно никто не знал, где находится этот городок, о Богемии же все имели лишь слабое представление, не говоря уж о Судетской области. Стоило мне упомянуть эти названия, как я натыкалась на растерянные взгляды, напряженные попытки вспомнить курс школьной географии, словно речь шла о вопросе из игры-викторины.

— Это одно и то же. — Курт Леманн вздохнул и махнул сигаретой бармену. — Поменяй названия городов и деревень, улиц и площадей, сорви все вывески и повесь новые, и ты сотрешь память о том, что было. Предашь забвению все и вся.

На столик перед ним приземлилась пепельница.

— В его документах указано, что он родился в Берлине, — заметила я.

— Значит, неверно указано. — Курт Леманн достал серебряную зажигалку и выпустил струю дыма совсем близко от меня. — Но, возможно, он сам сказал, что из Берлина, когда они прибыли на место. Это была узловая железнодорожная станция в советском секторе, откуда они еще могли приехать?

Я спросила, можно ли мне тоже взять сигарету. Прошло уже много лет с тех пор, как я бросила курить, еще до рождения детей, но сейчас был совсем другой случай. Я ощущала потребность закурить. Он поднес зажигалку. Вкус был не особо, но время чуть растаяло, словно в дымке, и я погрузилась в атмосферу прошлых лет, когда еще можно было курить в ресторанах и кафе.

— Возможно, он уже тогда решил стать немцем, — продолжил Курт Леманн. — Я хочу сказать, настоящим немцем, не фольксдойч.

— Кто они?

— Этнические немцы, которые зачастую многими поколениями жили за пределами Германии, даже еще до того, как Европа приобрела современные очертания.

— Простите, я хотела спросить, кто еще прибыл с Ахо Геллером из Берлина. Мне показалось, вы сказали «они».

Курт Леманн аккуратно потушил окурок.

— Его нашел мой отец. Или, правильнее будет сказать, Ахо Геллер нашел моего отца, в руинах возле железнодорожной станции Ангальтер.

* * *

Повальное молчание. Вот как отец Курта Леманна, Эмиль Леманн, охарактеризовал сыну тот послевоенный период, когда на склоне лет принялся рассказывать ему о своей жизни. Он привык молчать о том, кто он и откуда, как и все восточные беженцы. Потому что никто не желал мириться с их присутствием. К тем, кто уже голодал, добавлялись новые голодающие, их было слишком много, изгнанники со вновь завоеванных территорий Судетов и Польши. День за днем, тысяча за тысячей, они потоком текли в страну, прибывая с поездами, которые не прекращали приходить и разгружать свои товарные вагоны, в которые рекой лил дождь, потому что эти товарные вагоны использовались вовсе не для перевозки грузов. Число беженцев возросло до двенадцати миллионов, может, до четырнадцати, подсчитать точно не смог бы никто. Почти полмиллиона фольксдойчей сгинули по дороге, и в одной только Судетской области отсутствовали сведения о двухстах тысячах зарегистрированных в ней немцах. Часть из них скорее всего полегла еще во время войны, другие погибли во время перевозки или в лагерях, сдохли от голода и болезней или же стали жертвами убийств в то дикое время, которое последовало сразу по окончании войны.

С осенью пришли холода и затяжные дожди. Пригороды Гамбурга и Рура были объявлены «черной зоной», куда больше не впускали новых беженцев, и в Саксонии они садились на паромы, курсировавшие по Эльбе. Они ютились в школах и разрушенных бараках вермахта, возводили в парках палаточные городки, оккупировали бункеры и пункты ПВО, пока войска союзников не прогоняли их оттуда, чтобы подорвать эти самые пункты и тем самым уничтожить любой намек на новую войну.

Многие беженцы вообще не уходили дальше железнодорожных станций. Скорее всего потому, что у них не было на это сил или же они тщетно надеялись, что придет поезд, который увезет их в лучшие места.

Спали на перронах, в обгоревших товарных вагонах, на искореженных путях, в туннелях и туалетах.

Молчание.

Пока беженец держал рот на замке, он мог раствориться среди других обездоленных войной людей, которые лазили по руинам в поисках металлолома, чтобы продать, сорняков, чтобы сварить, или останков домов, чтобы получить временную крышу над головой. Которые клянчили милостыню у менее бедных или продавались солдатам за плитку шоколада.

А еще воровали у тех, у кого ничего не было, как этот грязный быстроногий юнец однажды вечером, когда Эмилю невероятно повезло и он выбрался на местном поезде к огородам на окраине. Мальчишка-беспризорник вырвал мешок картошки прямо у него из рук и бросился бежать через руины, где обитавших там уличных детей с востока прозвали волчатами, потому что они сбивались в стаи и по ночам творили беззаконие. Эмиль бросился за ним в погоню и повалил наземь, никакой борьбы не получилось. Парнишка был щупленьким, словно семилетний, извивался, как угорь, и вопил, чтобы его отпустили.

Проклятия, которыми он сыпал, были слишком знакомы Эмилю, равно как и манера их произносить.

— Herrgott Sakra! — орал мальчишка и размахивал руками.

— Ты откуда? — спросил Эмиль Леманн, когда уселся на мальчишку сверху и, поймав его руки, прижал их к земле. — Я из города Пресснитцы, знаешь такой?

Но мальчишка только еще пуще бранился, поминая небеса, Господа и чертей, а после исторг еще одно ругательство Kruzitürken и плюнул Эмилю прямо в лицо. Это было оскорбление, которое едва ли можно услышать в наши дни, но которое еще оставалось в консервативных и католических краях Богемии после войны с мусульманами. Турок, которых захватили и заставили воевать под христианским крестом, прозвали крестовыми турками, и это прозвище стало самым обидным для того, кого хотели унизить. Но Эмиль Леманн не воспринял это как оскорбление. Наоборот, он разразился смехом.

— Я же слышу, откуда ты родом, — сказал он. — Мой родной город находится неподалеку от Карлсбада, чуть дальше на север к горам, рядом с Теплице. Будем знакомы, земляк. Меня зовут Эмиль Леманн.

Он поманил мальчишку за собой той же самой картошкой, которую тот только что пытался у него стащить. Должно быть, Леманн узнал этот взгляд и то, что в нем крылось. Пустота. Тоска по тому, чего больше нет. Когда не знаешь, куда идти и нет возможности вернуться, страх, что окончательно заблудишься и навсегда потеряешь самого себя. Позже, размышляя над этим случаем на старости лет, Эмиль понял, что увидел в этом беспризорнике самого себя. В глазах мальчишки был только голод.