Медовый месяц - Инна Волкова Страница 40

Молчал, стоя у двери и придерживая ее рукой, но не уходил. Он словно тоже ждал…

— Ты мой друг, это верно, и мы пережили много, это тоже верно, и ты меня не предавал. Но если я поверю тебе, то это значит, что я предам свою дочь. Это значит, что она лгала и я не должен верить ее словам. А я не могу это сделать. Я не знаю, что произошло между вами. Я не хочу тебя терять. Но я должен сделать выбор.

— Ты уже сделал его, — устало произнес Александр и провел ребром ладони по дверному косяку. — Так что не стоит себя мучить. Я ухожу. Но только как друг. Как прокурор я обязан вызвать вас, Анатолий Иванович, и задать вопросы, на которые так и не получил ответа.

— Какие еще вопросы? О чем ты?!

— Вопросы, касающиеся вашего знакомства и ваших отношений с Алиной Аркадьевной Вайзман, найденной задушенной в своей спальне третьего марта этого года, — отчеканил он. — А также почему вы скрыли факт своего знакомства с этой женщиной? И теперь отказываетесь отвечать на вопросы, тем самым вводя следствие в заблуждение.

— Да ты спятил, щенок, что ты такое несешь?! — Он приподнялся с кресла, но не смог или передумал вставать и опустился обратно. Его полное лицо налилось кровью. — Ты забыл, с кем говоришь, сопляк! Да я тебя… в порошок сотру! Я мэр города, черт возьми!

— А я прокурор этого же города, — невозмутимо отозвался его визави, — так что угрозы ваши меня не трогают, господин мэр.

— Ну ты и сволочь, змея, которую я пригрел на своей груди! Теперь я уверен, что она сказала правду! Боже мой, как я ошибался, старый дурак! — прошипел Загоруйко, на этот раз поднимаясь из кресла и подходя вплотную к человеку, стоящему у двери. Он был выше его почти на целую голову и значительно шире в плечах. Глаза его, как и лицо, налились кровью и пылали с трудом сдерживаемой яростью.

Губы кривились в устрашающей гримасе. — Я сотру тебя в порошок, я тебя уничтожу, и ты все-таки приползешь ко мне на коленях и станешь валяться в ногах и умолять о пощаде, я обещаю тебе это! Щенок! — выдохнул он прямо ему в лицо.

Мало кто мог стойко выдержать этот взгляд и подобные угрозы, но прокурор смог. Ни один мускул не дрогнул на его лице, он даже не отвел спокойного и уверенного взгляда от искаженного злобой лица мэра. На миг ему показалось, когда Загоруйко занес руку, что тот сейчас его ударит, но даже в это мгновение он продолжал оставаться невозмутимым и спокойным. Они словно мерялись взглядами, состязались, кто выйдет победителем из этой психологической борьбы? Наконец мэр первым отвел глаза и, сжимая кулаки, пообещал, роняя слова, как тяжелые камни:

— Я еще стану свидетелем твоих слез. Я увижу, как ты плачешь. Я клянусь, черт возьми, что заставлю тебя плакать!

Прокурор едва заметно усмехнулся краешком рта, и в его глазах промелькнуло нечто похожее на сожаление.

— Боюсь, что ваша клятва неосуществима, господин мэр. Я никогда не плачу. Забыл, как это делается. Так что… — Он на миг запнулся, словно хотел что-то еще добавить, но передумал и, резко повернувшись, открыл дверь и вышел из кабинета. И уже с порога негромко бросил:

— Прощайте, Анатолий Иванович.

Тот, кому предназначались последние слова, ничего не ответил, долго смотрел ему вслед, потом плотно прикрыл дверь и, тяжело и грузно опустившись в глубокое кресло, откинулся на спинку и закрыл глаза. И сидел так долго-долго, почти не двигаясь, не совершая никаких действий, и со стороны было не ясно, то ли он спит, то ли пребывает в глубокой задумчивости, то ли просто отдыхает. И когда в кабинет заглянула его дочка и задала какой-то вопрос, то он никак не отреагировал на ее появление, и вопрос, повисший в воздухе, как пыль в тесной комнате, так и остался висеть, как и множество других вопросов, на которые он так и не смог отыскать ответов, что случалось с ним нечасто…

Я снова потерял друга. Какое странное словосочетание «потерять друга», словно речь идет о какой-то вещи, которую легко потерять. Потерять… как возможно потерять человека? В пустыне безбрежного нелепого мира? Мира нашей души? Это очень больно — терять. Я знаю, что это такое. Мне уже приходилось терять друга. Это случилось много лет назад и стало моей первой настоящей потерей в жизни. К тому же я был еще совсем молод и не успел привыкнуть к боли. Впрочем, можно ли к ней привыкнуть? Я имею в виду не физическую боль. Как раз этот вид боли легче всего перенести, сжав зубы, кулаки, закусив губы. А вот возможно ли сжать сердце? Я сказал неправду о том, что невозможно заставить меня плакать. Впрочем, сейчас уже, наверное, невозможно. Я разучился плакать. Я просто забыл, как это делается. А тогда я плакал, нисколько не стесняясь своих слез. Мне не нужно было казаться сильным, и я не боялся показаться слабым. Когда по-настоящему плохо, то подобные мелочи не имеют значения. Так мне казалось тогда, во всяком случае…

Я помню эту боль, разрывающую сердце так, что трудно дышать. Когда ничто на свете не имеет значения, кроме твоей жизни и твоей смерти. Остается только ощущение собственного бессилия. Только что ты сам казался себе смелым, сильным, способным на все. Казалось, нет ничего на этом свете, с чем ты не мог бы справиться. Самоуверенность юности. Физическая сила плюс сила духа. Это такой мощный союз. И вдруг в один миг вся эта мощь рушится на твоих глазах, тает, словно снежный ком под яркими лучами солнца. И ты осознаешь, что ничего нельзя исправить и изменить. Ты бессилен, ты ничтожен, ты слаб, ты проиграл. Ты раздавлен… Впервые в жизни я молился Богу, когда ты еще был жив и находился без сознания, в той самой больнице, мимо которой долгое время я потом не мог проходить, молился о том, чтобы он сохранил тебе жизнь. Пусть в обмен на мою. И это не было пустыми словами, позой. Я в самом деле готов был умереть ради того, чтобы ты остался жить. Но Бог не услышал моих молитв. Я предпочитал делать большой крюк, чтобы добраться до института. Зачем я это делал? Разве и так, это ничем не примечательное двухэтажное здание веселого канареечно-желтого цвета — с тех пор я возненавидел этот цвет, — разве оно не вставало перед моим взором, стоило мне закрыть глаза? Закрыть глаза… это первое, что я сделал, когда увидел гроб, стоящий в центре зала. Бархатный ярко-алый гроб, похожий на… на что? На что он показался мне похожим? И почему я вдруг занялся сравнениями? Может быть, оттого, что все происходящее казалось мне настолько нереальным. Как в дурном сне… Я закрыл глаза и боялся открыть их. Пока они оставались закрытыми, ты для меня был жив. Я видел твою застенчивую улыбку, твои серые глаза с коричневыми крапинками, едва заметный шрамик над верхней губой, давний след от детского удара санками, и я верил — ты жив, ты со мной, ты рядом. И вот сейчас мы сорвемся с тобой куда-нибудь за город, чтобы искупаться в реке и выпить пива, или будем всю ночь бродить по ночному городу, болтая обо всем на свете, совсем забыв о том, что завтра рано утром экзамен по праву…

Я не хотел открывать глаза. Но мне все же пришлось это сделать. Но даже тогда, увидев твое бледное и незнакомое лицо, я не поверил. Этот человек, неподвижно лежащий передо мной в красном бархатном гробу, был не похож на тебя. И все же это был ты… Я всматривался в твое знакомо-незнакомое лицо и никак не мог отыскать шрамик над твоей губой. Куда он делся? Я слышал, что перед похоронами умерших людей гримируют, чтобы они выглядели лучше. Господи, зачем?! Какой нелепый обычай. Зачем? Возможно, этот шрамик не виден из-за грима, наложенного на твое лицо. Но вдруг… вдруг это все же не ты? А просто ужасно похожий на тебя парень. Бывает же так. Говорят, у каждого человека на свете существует свой двойник. И однажды ты можешь столкнуться с ним на улице. Правда, подобная возможность ничтожно мала, одна сотая. Одна тысячная, одна миллионная… Возможно, этот двойник живет на другом конце света или в другой галактике. Например, на Марсе или Юпитере… Господи, о чем это я? Ведь на Марсе нет жизни, это доказано наукой. А вдруг есть? Вдруг есть чудо, которое поможет вернуть тебя. Ты сейчас встанешь, и все происходящее окажется нелепым фарсом, чьей-то глупой шуткой, дурацким розыгрышем…