Белая дорога - Джон Коннолли

Они приближаются.

Они приближаются — в грузовиках и легковушках, и синеватые выхлопы стелются в ясном предвечерье смутным, как пятна на душе, плюмажем. Они едут с женами и детишками, друзьями и любовницами, судача об урожае, скотине и предстоящих разъездах; о церковных звонах и воскресных школах; о свадебных нарядах и именах еще не рожденного потомства; о том, кто что сказал так, а кто эдак; о малом и великом, о пустячном и важном; они — плоть от плоти множества городков и весей, как две капли воды похожих друг на друга.

Они едут со снедью и питьем, и благоухание жареной курятины и свежеиспеченных пирогов дразнит им аппетит. Едут с не вычищенной из-под ногтей грязью, кисло пованивая выпитым пивом. Едут в наглаженных рубашках и узорчатых платьях; волосы у кого причесаны, у кого растрепаны. Едут с хмелящей радостью в сердце и сладким мстительным предвкушением, тугим змеистым обручем теснящим изнутри утробу.

Едут смотреть, как будут сжигать человека. Заживо.

Невдалеке от берегов реки Огичи — там, где шоссе уходит на Каину, — на бензоколонке Сиберта Йекена остановились двое. Вывеска колонки гласила: «Самая заправская заправка на всем Юге». Вывеску в далеком шестьдесят восьмом Сиберт нарисовал сам яркими красно-желтыми буквами и с той поры из года в год в первый день апреля педантично влезал на плоскую крышу и подновлял цвета, чтобы солнце из всегдашнего своего упрямства не выбелило этот символ радушия. Каждый день в отведенное время вывеска исправно затеняла чистенькую стоянку, цветы в подвесных корзинах, надраенные бензонасосы и ведра с водой для заезжих автомобилистов, чтобы могли стереть с лобового стекла останки всякой мошкары. А за стоянкой тянулись невозделанные поля, и сассафрас в зыбком мареве все еще жаркого сентября колыхался, казалось, в безмолвном танце. Бабочки мешались с опадающими листьями, а дымчатый рыжеватый простор с пролегающими по нему тенями палевых облаков дремливо колыхался за кормой у проезжающих машин, придавая пейзажу сходство с цветастыми парусами среди морской зыби.

Сам Сиберт со своей сидушки у окна высматривал машины и по номерам других штатов прикидывал, сколько выказать доброго старого южного гостеприимства; может, удастся между делом продать кофе с булочкой, а то и сосватать дорожный атлас-путеводитель, линялая от солнца обложка которого предательски намекает, что срок годности вот-вот истечет.

Сиберт и одевался под стать гостеприимному деду-южанину: синий комбез с именной нашивкой на левой груди; старенькая, с каким-то ископаемым логотипом бейсболка, сидящая так, будто хозяин ее, добряк и простак, только и делает, что в задумчивости скребет себе затылок. Волосы у него были седые, а усы загнуты похлеще, чем у Марка Твена, чуть ли не до подбородка. Те, кто знал Сиберта, за глаза подтрунивали: дескать, у старика там кукушка гнезда вьет; впрочем, подтрунивали вполне безобидно. Сиберт со своим семейством в этих местах слыл старожилом, а значит, истинно своим. В окне его магазинчика при бензоколонке рекламировались домашняя выпечка и все для пикника, а сам старик безотказно жертвовал на любое доброе дело, когда его просили. Если декоративная внешность и помогала ему продать лишний галлон бензина и пару шоколадных батончиков, что ж в этом плохого? Наоборот, молодец дед; флаг ему в руки.

Над деревянным прилавком, за которым Сиберт дневал и ночевал все семь дней в неделю (лишь изредка его подменяли жена с сыном), висело подобие доски объявлений с фасонистым заголовком: «Гляньте, кто здесь побывал!» К доске были пришпилены сотни и сотни визиток. Визитки были и на стенах, и на оконных рамах, и на двери в служебную каморку Сиберта. Тысячи Робов Н. Заурядных и Бобов 3. Простецких, кочуя через Джорджию по своим торговым делам (краска для ксероксов, средства гигиены), оставляли у старого Сиберта визитки, запоминаясь тем, что посетили «Самую заправскую заправку на всем Юге». Карточки эти Сиберт никогда не снимал, и они, накапливаясь, образовывали нечто вроде осадочной горной породы. Понятно, некоторые визитки с годами отваливались или соскальзывали куда-нибудь в укромные места — но в целом, если какому-нибудь Робу Н. или Бобу 3. доводилось заезжать сюда снова (иной раз ведя в поводу уже нового Робика или Бобика), они почти всегда при желании могли обнаружить под этими напластованиями свои прежние визитки — этакие артефакты прошлой жизни, нечто из области приятных воспоминаний, в которой можно заново отыскать себя прежних.

Однако двое, что около пяти пополудни заплатили за бак бензина и залили воду в исходящий паром радиатор своего раздолбанного «тауруса», были явно не из тех, которые раздают визитки. Сиберт усек это сразу — можно сказать, почуял нутром, стоило им лишь мельком на него взглянуть. Они излучали ту характерную, смертоносную зловещесть, какую сулит взведенный пистолет или обнаженный клинок. Сиберт едва кивнул, когда они зашли расплатиться, и, дураку понятно, никакой визитки на память не спросил. Желания запомниться эти двое явно не испытывали; наоборот, если вы человек со сметкой (а Сиберт таковым безусловно был), то уж постарались бы забыть их как кошмарный сон, едва лишь оплата за бензин (понятное дело, наличностью) была сделана, а пыль от колес развеялась. Потому что если вы вдруг решитесь когда-нибудь вспомнить об этих двоих — скажем, когда к вам с расспросами и фотографиями нагрянут копы, — то может статься, что они об этом прознают и, в свою очередь, тоже решат вспомнить о вас. И тогда тот, кто в следующий раз явится проведать старого Сиберта, будет иметь при себе цветы, а сам Сиберт навстречу даже не приподнимется и не предложит купить у него линялый путеводитель, потому что будет мертв и заботы о лежалом товаре и выцветающей краске совершенно перестанут его к той поре волновать.

Так что Сиберт без слов принял деньги. А потом смотрел, как один из тех двоих — тот, что пониже и белый, который на въезде долил воды в радиатор, — листает дешевые компакт-диски и небольшой запас книжек в мягкой обложке; их Сиберт держал на полке у двери. Второй, рослый афроамериканец в черной рубашке и модельных джинсах, непринужденно оглядывал углы потолка и заставленные сигаретами полки над прилавком. С удовлетворением убедившись, что камер нигде нет, он вынул бумажник и, отсчитав пальцами в перчатках две десятки за бензин и пару банок колы, спокойно подождал, пока Сиберт разберется со сдачей. Их автомобиль стоял у колонок в одиночестве. Номера на нем были нью-йоркские, причем донельзя замызганные, так что различить можно было разве что цвет и модель машины и еще фигурку Свободы, укоризненно проглядывающую сквозь грязь.