Ячейка 21 - Берге Хелльстрем

Она крепко держала маму за руку.

Она вообще часто это делала в последний год: хватала мамину нежную руку, сжимала и чувствовала ответное крепкое пожатие.

Не хотелось ей туда.

Ее звали Лидия Граяускас, и живот у нее заболел сразу, как только они вышли из дома, еще в Клайпеде, и отправились к страшенной этой автобусной остановке, и чем дальше, тем хуже ей становилось.

Никогда раньше она в Вильнюсе не бывала. Представляла себе, конечно, да и фотки видела, слыхала, как другие рассказывали… но сейчас вот совершенно туда не хотелось, не ее это место, и делать там ей ну нечего.

Да и с ним больше года она не виделась.

Ей было почти девять тогда, и она считала, что ручная граната – самый что ни на есть правильный подарок.

Папа ее, конечно, не увидел, он сидел к ним спиной в загаженной комнатушке с теми, другими, которые пили, орали и ненавидели русских.

Они с Владисом улеглись валетом на здоровенном коричневом диване, на вытертом вонючем плюше. Они вообще часто так там лежали, когда в школу не ходили или когда папа работал. То, что происходило поблизости, – эти пистолеты, ящики с порохом, громкие мужские голоса – все это просто зачаровывало, так что они оказывались на диване гораздо чаще, чем полагалось. У папы щеки так краснели, как ну никогда раньше, разве только когда дома он однажды глотнул прям из горлышка и, подкравшись незаметно, прижался к маме сзади. Они, конечно, и не думали, что она их увидела, а она и виду не подала тогда. Он еще немножко выпил, да и мама пригубила из бутылки, а потом они отправились в маленькую спальню, выставили всех оттуда и дверь закрыли.

Лиде нравилось, когда у него щеки краснели. И дома. И там, когда они с другими мужиками оружие чистили. Он тогда казался таким молодым, будто жить только-только начал, совсем по-другому выглядел, потрясающе просто. Да и ведь было ему всего-то двадцать девять лет.

Она осторожно выглянула в автобусное окно.

Живот еще больше заболел, как только автобус рванул по разбитой дороге. Каждый раз, когда переднее колесо задевало тротуар, сиденье под ней подскакивало и тут же отдавало острой болью где-то прямо под ребрами.

Короче, вот как это выглядело по правде-то. Незнакомый пока еще мир – как длиннющий перегон от Клайпеды до Вильнюса. Она же еще ни разу так далеко не уезжала. Нечего ей было кататься, да и жуть как дорого к тому же. Тут главное было, чтоб мама ездила, а она и ездила – скоро год как. Каждое божье воскресенье, со жратвой да с деньгами, где доставала только. Лиде вообще-то сложно было сказать насчет папы, как он там и что, потому что он же в основном по маме скучал, не по ней.

В тот день, когда гранаты-то ручные… он вообще ее даже и не увидел вовсе.

…она полежала на диване, а потом, свесившись оттуда, поковырялась в ящиках с пластитом и гранатами, сделала «тс-с» Владьке, чтоб молчал. Они ж не хотели, чтоб им мешали, папы-то. Она отлично уже разбиралась во всех этих штуках – и в пластите, и в гранатах, и в маленьких пистолетах. Она ж все время приглядывалась, когда мужики с оружием возились, и не хуже их понимала что к чему.

Она по-прежнему глядела в заляпанное автобусное окно.

Дождь лил как из ведра, стекла должны бы попрозрачнеть, но вместо этого тяжелые капли выхлестывали бурую грязь, и трудно было следить за дорогой. Зато шоссе стало получше, ни колдобин, ни ям, ни колотья под ребрами.

…она все еще держала в ручонке гранату, когда спецназовцы высадили дверь и ворвались в большую комнату.

Папа и остальные мужики стали друг другу что-то кричать, но они были какие-то тормознутые, и через пару минут всех их выстроили лицом к стене, надели наручники, да еще и ребра пересчитали. Она не помнила, сколько их было, ворвавшихся-то, – может, десять, а может, двадцать. Помнила только, что они все время кричали «заткнись!», в руках держали такие же пистолеты, как те, что папа продавал, и мигом всех повязали, те и охнуть не успели.

Их крики смешались с выстрелами и звоном разбивающихся бутылок.

Все эти звуки хлынули ей в уши, и потом разом наступила странная такая тишина, а папа с остальными мужиками лежали ничком на полу.

Вот ее-то она лучше всего и запомнила. Тишину.

Опять она ее схватила, руку мамину. Притянула к себе, уложила на автобусное сиденье, держала, пока не вспотела ладошка, и никак не решалась сжать покрепче. Вот так же точно схватила она ее, когда они сидели перед зданием клайпедского суда. Мама тогда свидетелем проходила по делу против папы и остальных мужиков. Они сидели там, держась за руки, и мама все плакала, плакала, пока из зала суда не вышел охранник в серой форме и не сказал, что осудили их на двадцать один год. Каждого.

В общем, не видела она его год. Он ее больше даже и не любил.

Лида зацепилась взглядом за хозяйственную сумку, которая была у мамы с собой. Там было полно еды. По самые ручки набита была едой. Мама рассказывала, как их там кормили, кашей какой-то. Перловка вроде. Каждый день. Мама говорила про витамины, что без них человек начинает болеть и что все, кто ездил на свидание, всегда еду им возили.

Автобус теперь ехал довольно быстро. Дорога сделалась шире, машин больше, а сквозь грязные стекла виднелись многоэтажные дома – подъезжали к Вильнюсу. Здания, что Лида видела вначале, когда дорога была еще вся в колдобинах, – оказывается, просто развалюхи. Теперь-то она смотрела на большие жилые дома, и хотя они наверняка точно так же просто-напросто служили разным людям крышей над головой, зато выглядели куда как шикарно. Потом пошли дома еще даже лучше, а вскоре показалась заправочная станция. Лида заулыбалась и радостно ткнула пальцем – никогда еще она не видала столько колонок зараз.