Фонарщик - Энтони О'Нил

1860-е годы

Их было около шестидесяти в Эдинбурге. Когда наступали сумерки, они выбирались из своих щелей и правильными рядами расходились по улицам, дворам, переулкам и паркам города. Начиная, как всегда, с парадных фонарей перед домом лорд-мэра, быстро поднимаясь на Кэлтонский холм, спускаясь на сверкающую променаду Принцевой улицы, кружа по нарядным улицам Нового города, они добирались до замызганных, перепачканных сажей закоулков Старого города, ориентируясь по церковным колоколам и не заходя только в самые темные ответвления Каугейт, от которых отскакивал даже свет. Менее чем за два часа они выковывали сверкающую цепочку фонарей; в ясные вечера она напоминала перевернутый космос мерцающих звезд, а в ночи густого тумана, когда морская дымка сливается с дымом каминов и пароходов, с ядовитыми испарениями переполненных могил, накрывала город огромным сверкающим фонарным колпаком. Это были светлячки — фонарщики, — и их редко можно было увидеть при свете дня.

Эвелина жила в пансионе для неимущих девиц в Фаунтенбридже, районе газовых заводов и литейных цехов, где фонарей было мало. Из почти сотни сирот она не являлась ни самой юной (шесть лет), ни самой старшей (шестнадцать). В здании приюта раньше помещалась бойня, в дортуаре с покатым полом некогда забивали животных, и прошлое так и не выветрилось из пропитанных кровью опилок, которые въелись в щели, прилипли к балкам и даже теперь, накануне такого важного, такого страшного события, ниспадали на испуганных девочек как благословение.

Но это не были трудные времена. Бульон и простоквашу компенсировали свежее мясо и овощи, о тифе никто не слышал, туберкулез и скарлатина были редкостью, и только простуда и зубная боль заставляли девочек бредить и стонать по ночам. Юная энергичная жена содержателя пансиона считала их своими «детишками» и особенно любила маленькую Эвелину, полагая, что у девочки с черными как смоль волосами и синими шотландскими глазами такое безудержное воображение, что это перевоплощение ее самой. Миссис Линдсей одаривала девочек ирисками, приносила им книги из весьма приличной библиотеки (она была дочерью уважаемого адвоката) и обещала как-нибудь свозить воспитанниц на Пентлендские холмы, где они увидят животных, до сих пор знакомых им только по визгу (бойню расширили и перенесли на другую сторону улицы). Восторженность этой женщины была так заразительна, что смягчала даже кальвинистские крайности ее супруга. Но пришло время, и визиты миссис Линдсей к сиротам стали реже — вскоре она должна была дать жизнь собственным детишкам. А когда жена содержателя пансиона для неимущих девиц в Фаунтенбридже угасла по причине, так и оставшейся совершенно непонятной — ведь она была такой же прочной, как Эвелина, — в заведении поселился ужас с привкусом крови мучеников, замученных душ и древнего, как Второзаконие, стыда.

Мистер Линдсей полностью исключил из рациона весь сахар, сократил порции мяса, заменил «Робинзона Крузо» «Слезами Искупителя», [1]Джонатана Свифта — Джоном Ноксом, [2]выдрал гравюры из «Путешествия пилигрима» [3]и вместо карательной раздвоенной линейки ввел узловатый березовый прут. Растерявшись от новых строгостей, воспитательницы уверяли классных старост, что это естественное следствие горя вдовца и, конечно, пройдет. Но оно не проходило.

На потолке дортуара поверх балок виднелась старинная цветистая фреска — «Знаки зодиака», — под которой бесчисленной домашней скотине в свое время лупили промеж глаз. В мерцающем свете уличного фонаря за окном она оживала и становилась призмой, сквозь которую туго спеленатая простынями Эвелина, лежа на железной кровати, по ночам выпускала на волю свое возбужденное воображение. Вплетая астрологические божества в рассказы миссис Линдсей и собственные зачаточные знания по истории и географии, она околдовывала остальных девочек своими фантазиями и соскальзывала в сон по тропам, и без того скользким от сновидений.

Когда вскоре после кончины супруги мистер Линдсей закрасил потолок черной краской, воображение Эвелины каждый вечер искало выход в том самом фонаре, на который летом слеталась мошкара, а зимой — снег, и в ее собственном Прометее — Светлячке, — приобретшем крайне таинственные свойства. В тишине, нарушаемой лишь шорохом постельного белья, она следила за его веселым насвистыванием и зигзагообразным шествием по улице к своему фонарю, улавливала удар приставной лестницы о поперечину, стук ботинок по перекладинам, звук открываемой стеклянной дверцы и даже — если как следует прислушаться — шипение газа и щелчок зажигания. Она видела только колышущуюся тень (похожую на мошку, раздувшуюся до фантастических размеров), но для историй придумывала Светлячку не только внешность, но и все более и более смелые маршруты, так что из участка Фаунтенбридж ему приходилось быстро переноситься к Лейту, затем по воде добираться до парижских бульваров, и скоро он уже чертил огненную карту от константинопольских базаров до закоулков Калькутты и храмов «поднебесного» Пекина. Старосты предупреждали ее, что сейчас не самое лучшее время для ночных историй, но Эвелина была упряма по природе и воспитанию и на давление отвечала лишь протестом, отчего с неизбежностью оказывалась в кабинете мистера Линдсея.

— Мне не доставляет удовольствия видеть тебя здесь, дитя мое. — Он был скроен из котельного железа, седые волосы имели стальной оттенок, а под глазами набрякли мешки. — Но ты напичкана идеями, которые не идут тебе во благо, а мой праведный долг сделать из тебя достойную рабу Божью.

За отсутствием собственных дочерей он видел в воспитанницах не их заместительниц, а тех, кто обжирается Божьей милостью за его счет, и испытывал к ним презрение, неотличимое для него от любви.

— Излишне напоминать тебе, что жизнь редко бывает безоблачной, дитя мое. Что пламенное воображение опаляет судьбу и во избежание позднейших скорбей независимую волю необходимо подавлять. Надлежит помнить, что жизнь есть лишь промежуточная станция на пути к великому царству за пределами этого мира, и если ты будешь обращать мысли на этот предмет, то там тебя ожидает награда. Хотя я сомневаюсь, — мрачно прибавил он, — что ты попадешь в рай, дитя мое, говорю тебе об этом с прискорбием. Для небесных чертогов предназначены праведники, а нечестивцев ожидает всего-навсего комната без окон и дверей, ибо за ней лишь один мрак.