Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов Страница 80

Анн знает, что перевернув последнюю карту – растительный орнамент на «рубашке», переплетение цветов и ветвей, не то модерн, не то ар-деко, – она увидит третью грацию, рыжеволосую и смеющуюся, в агатовом ожерелье, обхватившем длинную шею… увидит – и замрет под взглядом серых глаз, словно встретив взгляд Медузы.

– Здравствуй, – скажет она самой себе, – ты узнаешь меня?

Узнаю ли я себя? Помню ли, какой была тридцать лет назад, в двадцать с небольшим? Медно-рыжий всполох волос, гибкое мальчишеское тело, хриплый, прокуренный голос… слова не передают ничего, они стерты и тусклы, как вот эта поблекшая фотокарточка. Моя память сохранила разрозненные образы, капризные сцены из жизни, но и они подернуты дымкой – не то в подражание туману с картин Мориса Дени, не то напоминанием о залпах Великой войны. Вспоминая нас троих, я вижу сегодня наши лица и фигуры словно через полупрозрачный тюль, которым мы так любили когда-то драпировать свою наготу.

Кто первый сказал про нас – «три грации»? Итальянский художник, безуспешно ухаживавший за Ариадной? Английский аристократ, содержавший Марианну летом двенадцатого года? Или все-таки Серж? Пусть будет Серж, в конце концов, это справедливо: если бы не он, может, мы бы вовсе не познакомились.

Он не был первым моим любовником, но именно он ввел меня, провинциалку, в мир актеров, художников и заезжих иностранцев. Прозрачным июньским днем мы отправились в Шатле на премьеру «Дафниса и Хлои». «Русские сезоны» были в моде, «Послеполуденный отдых фавна» только что расколол артистический Париж. Я надела туфли со шнуровкой, узкую «хромую» юбку, а черная шляпка с мелкой тульей подчеркивала тусклый солнечный блеск моих волос. В фойе Серж раскланивался со знакомыми, небрежно переходя с французского на русский и английский, прокладывая курс сквозь толпу, подобно новейшему пароходу (тогда сравнение показалось бы рискованным – «Титаник» погиб всего два месяца назад). В конце концов он подвел меня к двум девушкам.

– Позволь представить тебе мою золотоволосую красавицу, – сказал он, приобнимая меня за талию. – А это – мое белокурое чудо, подруга моих детских игр Ариадна, наша парижская дебютантка.

Ариадна улыбнулась и протянула руку. Она была одета в светло-бежевый «неогрек», в тему дягилевскому балету. С первого взгляда меня поразила ее мраморная бледность, только губы чуть-чуть розовели. Я бы не удивилась, окажись ее пальцы холодными, как у статуи, – но нет, даже сквозь перчатку я ощутила тепло.

– Ты представишь нас твоей подруге? – спросил Серж, и Ариадна, все так же улыбаясь, обернулась к своей спутнице и просто сказала:

– Марианна.

Ты едва наклонила голову и ничего не ответила, и это движение – полукивок, полупоклон – я запомнила куда лучше, чем знаменитые летающие прыжки Нижинского. В твоем жесте были вызов и смирение, равнодушие и любопытство, светская вежливость и обещание дружбы. Я была молода и самоуверенна, мне казалось, я умею обращаться с мужчинами, но тут я замерла, как замирает художник, впервые увидевший картину Рафаэля или Боттичелли.

После спектакля мы отправились на Холм, где к нам должен был присоединиться твой английский любовник. Именно тогда Серж и сравнил нас с тремя нимфами, танцующими в конце первой картины «Дафниса и Хлои», – и только через пару недель, когда мы трое стали неразлучны, догадался назвать тремя грациями.

Сегодня, когда твои новые подруги танцуют вместе с тобой на изумрудных лугах Элизия, я могу признаться: ты всегда была центром нашей троицы, той из граций, которая обращена спиной к зрителю у Рафаэля и вполоборота смотрит на Меркурия у Боттичелли. Не помню, что означала каждая из граций для древних, но в нашей троице Ариадне с ее полупрозрачной беломраморной красотой досталась вечная небесная любовь, мне – плотская любовь, любовь-удовлетворение, любовь-жизнь. Ты же, сама того не зная, символизировала неутолимое желание, ускользающий соблазн, несбывшиеся обещания.

Ты считалась актрисой и танцоркой, но мы редко видели тебя на сцене. Твоими подмостками были танцевальные залы и кабаре Монмартра. Я помню, как ты исполняла свой коронный номер в «Бродячем кролике» – начиная танцевать закутанной в несколько слоев полупрозрачных шифона и тюля, а потом, во время вечера, подобно Саломее, одно за другим скидывая эти покрывала, чтобы под утро остаться совсем обнаженной. Я помню, как Ариадна смотрела на этот танец, улыбаясь своей обычной застенчивой улыбкой, – и сейчас мне жаль, что я так и не спросила, о чем она думала тогда.

Ты никогда не говорила о своем прошлом. Ни Ариадна, ни я не знали, откуда ты появилась в Париже и как попала в круг богемы Монмартра. Возможно, ты ничего не скрывала – ты просто не любила слова. Тебе хватало едва прорисованных жестов – легкий кивок, взмах руки, приподнятый подол платья, еле заметное дрожание век.

Осенью Серж на пару месяцев покинул Париж, и я тут же завела короткий роман с известным бульвардером, немолодым любителем женской красоты и альковных утех, одним из тех мужчин, которых небо посылает легкомысленным девушкам, испытывающим вечный недостаток в деньгах. Как-то раз он обмолвился, что звездой парижского полусвета тебя сделал некто Кинэт, темный тип, не то революционер, не то полицейский провокатор, бесследно сгинувший год назад, – но мне даже в голову не пришло спрашивать тебя о нем.

Мы были молоды и беспечны. В кабаре, где мы проводили вечера, можно было встретить кого угодно – молчаливых анархистов, вдохновенных студентов-революционеров, полицейских шпиков и обычных головорезов из предместий. Мы почти не боялись их – нам казалось, они только придают остроту нашей пресной повседневности. Сегодня, оглядываясь на годы моей юности, я думаю, что куда опасней были обычные краснобаи и богемные болтуны, лжепророки и фальшивые визионеры, прозревавшие очистительный огонь, по ту сторону которого нас должны были ждать новые небеса и новая земля.

Теперь я знаю, что полуправда хуже лжи: их предсказания сбылись только частично – обещанный огонь в самом деле спалил наш мир, но не принес ни очищения, ни новых небес.

Впрочем, если бы даже знали заранее – что бы изменилось? Мы были молоды и беспечны: жадная до наслаждений провинциалка, настойчивая белокожая наблюдательница и ты, воплощенный соблазн, Саломея под семью покрывалами безмолвия.

Замаскированные масоны и открытые коммунисты, редкие последователи доктора Фрейда и многочисленные поклонники мадам Блаватской, теоретики нового искусства и практики оккультных наук – мы вместе с ними танцевали в «Мулен де ля Галетт», проводили время в одних и тех же кабаре и театрах, ходили на одни и те же выставки, принимали их у себя и приходили к ним на званые вечера. Для нас они были пряным развлечением – чем-то вроде синематографа. Чем нелепей были их идеи, чем топорнее исполнение, тем больше мы веселились, тем с большей радостью шли к следующему шулеру.

Однажды Серж отвел нас к медиуму, очередному лже-Калиостро, выделявшемуся из числа своих собратьев разве что сильным восточным акцентом. Его звали Поль Липотин, и, как все прочие шарлатаны, он жил на пожертвования своих поклонников. Тогда мне не приходило в голову, что хотя бы в этом мы были с ним коллегами.