На ладони ангела - Доминик Фернандез Страница 74

Осенью один журналист из фашистской «Боргезе» вводит неологизм «Пьерпаолиды». По образцу «Атридов», той длинной веренице негодяев, убийц и психопатов, от Эгисфа до Агамемнона, от Клитемнестры до Ореста, достойных потомков мрачного и свирепого Атрея. Мой фильм, после того как Феллини меня продинамил, завис, и мне потребовался целый год, чтобы закончить съемки; но хроникеры все пронюхали и, похоже, что они все с этого поимели. Поначалу «Пьерпаолид» будет означать человека, который крадет с прилавка яблоко, едет по встречной полосе, проезжает на красный свет, шляется после полуночи у вокзала: преступления не столь серьезные, как грехи легендарной микенской семейки, но по ним бдительные шакалы уже чуют запах крови.

На это можно разве что пожать плечами. Только вот знаешь, что я услышал однажды, проходя по Центральному рынку? Какой-то паренек помогал своему отцу разгружать ящики с укропом. Я бы не стал останавливаться, чтобы подслушать традиционные шуточки, которые отпускают римляне в адрес этой травки, если бы внезапно странное, ужасное слово не поразило мой слух. Паренек, уронив себе на ногу ящик, обложил проклятием всех пьерпаоло. Буквально. Новая стадия насилия. Мое имя, оброненное в качестве оскорбления вместо «финоккьо», прозвища, восходящего, как ты помнишь, к первым кострам святого Доминика. Когда, дабы утешить нас в момент смерти на костре, люди подкладывали в дрова пахучую травку, чье имя должно было въесться нам в кожу.

Насколько безобидной мне казалась эта огородная метафора, настолько же позорной я нашел эту новую кличку. С Центрального она перекочевала на другие рынки. Спустя три дня после своего появления на берегу Тибра она вырвалась сквозь сиплую гортань суетливой торговки за прилавком на углу кампо деи Фьори. «Покупайте моих прелестных пьерпаоло!» — кричала она по сторонам; без злобы, мне очень хочется в это верить; не зная ничего о моем существовании; схватив это слово на ветру, из уст своего сына или мужа, и раструбив его к превеликому удовольствию своего зычного, сочного голоса, полагая, что товар с названием из четырех слогов будет продаваться лучше, чем прежний «финоккьо» из трех. Мне сначала стало смешно; но этот смешок застрял у меня в горле, и тут я содрогнулся всем своим существом, словно выпущенный на стрельбище голубь, который замечает стрелков с другой стороны поля.

Осенью на экранах — фильм Карло Лиццани «Горбун из Рима», история юного бандита во время немецкой оккупации. Лиццани дал мне роль второго плана. Фильм был изъят из проката за «апологию преступления». В поддержку данного обвинения — фотография съемочной площадки, на которой стою я и строчу из автомата. Суд. Снятие обвинений. Фильм снова выходит на экраны, но фотография, сохранившаяся в архивах газет, остается наготове. Как доказательство моей вины — всякий раз, когда мое имя появится в заголовках первых страниц. В течение пятнадцати лет читателям будут подменять образ человека, пишущего книги, картинкой уголовника с оружием в руках.

Чтобы я ни делал, отныне, чтобы я ни говорил, мои действия или слова выявляют во мне злодея. 5 ноября 1960 года: в своей постоянной рубрике в еженедельнике «Вие Нуове» я оспариваю положение в законодательстве, приписывающее исключительное право «patria potestas» отцу семьи. Почему, если он — пьяница, кретин или подонок, не передать его полномочия тому или той, кого семья сочла бы более соответствующим (-щей) этому статусу? Матери или старшему сыну? Браво! — восклицает венецианский издатель католической «Газеттино». Да здравствует домашняя демократия! Можно не сомневаться, что, тот кто громче стукнет по столу, тот и будет избран главой семьи! Какое счастье придти к себе домой и обнаружить там какого-нибудь «чернорубашечника» или еще лучше одного из тех рагацци ди вита, столь любезных нашему писателю! Немедленно передоверим им управление нашими домами!

30 октября 1961 года. Заголовок в римском «Темпо» во всю первую страницу: «Пьер Паоло П. обвиняется в попытке вооруженного ограбления бензоколонки». Статья снабжается фотографией из «Горбуна» с автоматом. Перед этим я провел неделю со своими друзьями из Сан Феличе Чирчео, в сотне километров к югу от Рима. Работая вместе с Серджо над сценарием своего второго фильма. Как-то раз я действительно выехал на дорогу, которая тянется вдоль дюн между морем и озером Сабаудия. Остановка у «Аджип». «Сколько ты зарабатываешь?» — спросил я у заправщика. Какие-то еще вопросы, по привычке. «Это твой там мотоцикл? У тебя скоро свадьба?» Лаконичные ответы. Молодой парень в спешке вставил пистолет обратно в колонку и погрузился в чтение своего киноромана за пятьдесят лир. Он неохотно подал мне стакан кока-колы, который я выпил, облокотившись о стойку, интересуясь ценами на брелоки и шариковые ручки.

Несколько дней спустя к нам врывается полиция, переворачивает весь дом, мебель вверх тормашками, мама в шоке. Что они ищут? Револьвер! Бернардино Де Сантис, девятнадцати лет, навестил карабинеров и поведал им следующую головокружительную историю. Он опознал «налетчика» по его «Джульетте». «Налетчик», оставив хорошие чаевые, дошел спокойным шагом до выхода, потом остановился, неспешно натянул пару черных перчаток, а потом резко повернулся, держа в руке пистолет, который он зарядил на глазах у Бернардино золотой пулей. «Если дернешься, я стреляю», — сказал я, по мнению Бернардино, закрыв дверь и приблизившись к прилавку; затем попытался вскрыть кассу и вытащить оттуда две тысячи лир. И тут Бернардино выхватил нож, а я попятился и трусливо дал деру, поспешно сел в машину и уехал, до последнего момента держа Бернардино на мушке.

Потом эта статья в «Темпо», разоблачение в прессе, скандал. «Боргезе» описывает меня эдакой мертвенно бледной куклой «с маленьким сухим телом», «с чрезмерно выпуклыми лобными долями», «в нелепого кроя брюках». «Певец мерзости и зловония» — стоит ли такого выпускать на свободу? Я напрасно протестовал, что я никогда не носил черной шляпы, ни перчаток, какого бы они не были цвета, и что все эти игрушки, вроде воображаемого пистолета и золотой пули, родом из модных американских фельетонов, я все равно предстал перед судом. Процесс начался в Латина, июле следующего года. Я описывал насилие в своих книгах? Значит, я способен на насилие. Мои герои совершают налет на заправку «Шелл»? Я напал на «Аджип», даже доказывать не надо. Можно было орать благим матом, что я — тихий и мягкий человек. Что в детстве я не убил ни одной мухи. Что я никогда не носил в кармане ножа, даже когда играл в карты в Форчелла и гулял по ночному Палермо.

Бесполезно, поскольку процесс принял уже иной оборот. Крик торговцев овощами, раздавшийся на Центральном рынке, распространился по остальным столичным рынкам, а вслед достиг окраин Рима и теперь парит, осуждающий вопль, над всей Италией. Никто не осмеливается упомянуть об этом, ведь это не имеет к закону никакого отношения, но все об этом думают, и все хотели бы посадить меня за это преступление. Адвокаты заправщика, которые требуют пришить к этому делу (неправомочные запросы, поскольку оба дела закрыты и пересмотру не подлежат) процесс в Касарсе «за совращение несовершеннолетних» и процесс в Анцио за «попытку совращения несовершеннолетних». Председательствующий судья, который спрашивает у Бернардино (давно достигшего совершеннолетия): «Быть может, П. делал тебе постыдные с твоей точки зрения предложения?» И после немедленного ответа парня: «Нет! Он не сделал мне никаких сексуальных предложений, ничего такого» — ежу понятно, что судьи заранее обрабатывали парня, дабы перевести дебаты в поле, на котором они надеялись меня с легкостью завалить. Иначе как этот простак уловил бы на лету такую эвфемическую аллюзию судьи? Не такой тупой, впрочем, чтобы не понимать, что утвердительный ответ бросил бы тень сомнения на его собственное мужское достоинство. Вот оно где влияние комиксов и фото-романов. Это энергичное «нет!», которое сохранило честь Бернардино в целостности и сохранности, ему шепнули на ухо Мандрейк и Супермен.