Лицей послушных жен - Ирэн Роздобудько Страница 74

К беседке начали выходить оркестранты. Там для них всегда выставляли подносы с бутербродами и напитками.

Не скажу, что я не испугалась, когда они пошли в мою сторону. Но я знала: дальше беседки не зайдут!

Так и произошло. Музыканты шумной стайкой окружили стол с угощением. Я не удивилась, когда они начали есть прямо руками, не протерев их влажными салфетками, лежавшими также на столе.

Я закрыла уши руками. Нам категорически запрещалось слушать то, что говорят стриты. Видишь стрита – закрой уши!

И вот тут-то случился настоящий кошмар: один из них пошел прямо к тому дереву, за которым стояла я.

Остановился, вдыхая аромат вечернего сада, и достал сигарету. Курение на территории ЛПЖ было категорически запрещено!

От возмущения я даже высунулась из-за дерева, и первое, что заметила в свете спички, – забинтованное запястье! Саксофон!

Но чего стоит мое удивление и возмущение в сравнении со следующей ситуацией: он заметил меня! Даже бросил растерянное:

– Здравствуйте…

Видимо, не ожидал увидеть в тени живого человека.

Я должна была закричать, подать знак охране, вызвать госпожу Директрису.

Но я этого не сделала!

Меня зацепило. Я стояла и смотрела на него, как на хищного зверя, неожиданно вышедшего навстречу.

Он тоже молча рассматривал меня. А потом улыбнулся и сказал:

– Вы тоже живете в этом шапито?

Я так и знала!

Стриты – наши заклятые враги, ничего хорошего, учтивого и благовоспитанного от них не жди! Я не знала, как на это реагировать. Сбежать? Но мои ноги стали бамбуком, который вмиг пустил глубокие побеги в землю, а язык распух и прилип к гортани.

– А… Ну конечно… – произнес Саксофон. – Вы к тому же еще и немые!

И улыбнулся.

У меня закружилась голова. Перед глазами плыло его лицо – молодое и дерзкое, наглое выражение которого никак не вязалось с изысканным фраком и белой манишкой.

Я чихнула, так как впервые услышала запах табака, и произнесла, еле ворочая пересохшим языком во рту:

– У нас не курят…

– Ох, извините, – издевательским тоном сказал он и добавил: – У вас не курят, не какают, не ругаются, не употребляют алкогольных напитков.

После этих грубых слов меня затрясло так, словно я сидела на электрическом стуле.

Какой ужас!

Я почти потеряла сознание. И мои ноги-стволы вмиг скосило острым лезвием. Я начала медленно оседать на землю.

Он еле успел подхватить меня.

Лучше бы он этого не делал! Мне стало плохо: впервые в жизни я почувствовала на себе чужие прикосновения и содрогнулась от ужаса и отвращения!

– О! Ты легкая, как колибри, – продолжал издеваться он. – Наверное, питаетесь тут одним нектаром?

Вот он – тот ужасный мир, от которого нас предостерегали учителя и воспитатели.

Господи, зачем это мне?! Что теперь делать?

Кричать я не могла. Рот наполнился слюной, как будто меня вот-вот стошнит.

Я готовилась распрощаться с миром и понимала, что это точка невозврата, за которой начинается моя трагедия: теперь я опорочена!

Чужими руками.

Чужим запахом.

Чужим взглядом.

Обесчещена.

И если я сейчас закричу – о моем позоре узнают все!

Теперь у меня есть ужасный шанс остаться здесь на веки вечные уборщицей туалетов, как та женщина, на могилу которой мы плюем!

– Какой запуганный зверек… – выдохнул он мне прямо в лицо. – Бедняжка…

И тут случилось самое последнее, самое мерзкое, что только может случиться с нами: он приблизил свое лицо к моему и что-то теплое, влажное, требовательное мягко обволокло мой рот, втягивая меня в себя – всю.

Я закрыла глаза, в молитве проговаривая пункты нашего Устава – благодарность… уважение… послушание… молчание… терпение…

Ждала, когда наконец этот удав проглотит меня и я исчезну в его пасти, чтобы ничего больше не чувствовать.

Но он не проглотил.

Отстранился, рассматривая меня. Вздохнул. Наверное, я имела жалкий вид.

– Ну прости… – сказал он. – Жаль, что ты такая красивая и что ты здесь.

Я стояла перед ним как дерево. Кажется, на мне дрожал каждый волосок. Потом он сказал:

– Слушай-ка… Как придешь в себя, приходи к вашим чертовым воротам – в двадцати шагах от левой створки. Я заметил – там есть дырка. Буду ждать там каждый вечер. У меня есть мотоцикл – поедем, покажу тебе жизнь! Придешь?

Не очень хорошо понимая смысл его слов, я просто затрясла головой: нет, нет, нет.

Наконец у меня хватило сил оттолкнуть его.

Я повернулась и медленно, как во сне, побрела в глубь сада, ожидая страшных шагов сзади. Сейчас он схватит меня и разорвет на куски своими когтями.

Но шагов не было.

Я побежала.

Упала в компостную яму.

Просидела в ней с полчаса, прислушиваясь к звукам звериного дыхания. Но в саду стояла тишина.

…А минут через десять из Бального зала снова полились звуки музыки. Значит, оркестр вернулся на свое место.

Среди звуков я распознала удушливый голос Саксофона…

Прежде чем зайти в дортуар, я хорошенько помылась в душе, все время придирчиво разглядывая себя в зеркале.

Мне казалось, что у меня выросли мохнатые уши, щеки покрылись шерстью, а главное – губы стали черными и из них течет кровь…

Я стояла под душем в купальной рубашке (такие одноразовые рубашки всегда в большом количестве лежали в шкафу) и не могла прийти в себя. Рубашка облепила мое несчастное тело, прикрывая, по словам госпожи Директрисы, срам, который мы не должны показывать друг другу.

Я знала, что с этого дня стала грешницей.

Моя жизнь – яркая, беззаботная, наполненная ароматами духов и булочек, насыщенная приобретением знаний, вышивкой, танцами, песнями, познанием себя – закончилась.

В сердцах я совершила еще одно безобразие – сорвала с себя купальную рубашку. И вода, прохладная, живая, подвижная, вмиг оплела мое тело холодящей сетью ручейков.

И это было еще одно новое, неведомое мне чувство. Второе запрещенное прикосновение за последние пару часов.

Немного придя в себя, я решила молчать. Не зря в ЛПЖ нас учили софистике, то есть всегда находить полезные аргументы в свою защиту.

И я нашла: один из постулатов Устава – молчание. А раз так, то все, что со мной произошло, подпадает под это правило!

От такого хитрого решения мне стало немного легче.