Пустыня - Василина Орлова Страница 73

Море нынче что-то совсем разбушевалось. Из приоткрытого окна Ливадийского кабинета оно выглядело столь прекрасно невозмутимым. Совсем иное, когда спускаешься к самой воде.

О парапет оно хлестало, будто серия взрывов, вдоль каменного бордюра. Отходящая волна вспарывала брюхо надвигающейся. В голове болталось из курса физики: результирующее колебаний. Мой путь лежит дальше, туда, где нет бетонной загороды, и прямо о берег море крушит себя. Как изящно зубчаты полуострова, лёгшие в воду по ноздри, врезавшиеся в горизонт — почему-то художникам, пишущим для покупателей (прохожу по пассажу между рядов картин) никогда не удаются плавные линии, в стремлении сделать красивше только портят реальность. Искажение. А в Дунае сиреневые полуострова, вдвинутые в море, были ещё остроскулее, чётче, плавнее и мягче, чем здесь.

Вот я у самого берега. Подходит волна. Словно тысячи белых пальцев русалок, когда-то влюбленных в принцев, перебирая камешки, подбираются ближе и ближе. Но, обессилев, так и не дотянувшись, отступают, отползают расслаблено, их отволакивает по тем же камням. Отходят, чтобы сделать ещё одну попытку достичь меня…

Мифические полуживотные, то, что для вас стало непосильным испытанием в вашей морской тускло блестящей, как рыбья чешуя, жизни, все люди однажды переживают, но только мы вынуждены оставаться в своих телах. Не такой уж плохой исход — стать пеной морскою. Впрочем, в чём затрудненье — стать плодородной землей, пеплом в трубе крематория… Разве что менее романтично, а так то же самое.

Умереть для мира, выключиться из бессмысленной ротации, тупого коловращения. Я не могу. Если бы могла — то давно. Как я подробно предчувствую исход — он неминуем. Я бы хотела раньше, не физически, чтобы осталось время для волн и былинок. Умереть, значит, не интересоваться больше, что о тебе скажут и кто звонил. Не ждать телеграмм, бандеролей, ценных посылок, денежных переводов. Посланий из-за грани.

Море, помоги мне. Такое давнее. Ты знавало тварей, которые уже вымерли, чьих следов не осталось на твоём невпечатлительном берегу. Видишь, здесь только ты и я, поэтому не боюсь. Грустно косноязыка, отваживаюсь говорить.

Вонми! Ты поймешь. Я читала свои двадцатилетние благоглупости. Они так устарели, самой смешно помнить: плакала. Но что я могу поделать? Вместо того, чтобы замолчать наконец, всё ещё бубню, кричу, излагаю, изгаляюсь, оголяюсь, глаголю, гоню. Море! Я требую, ты видело меня совсем маленькой. Неужели тебе не жаль, что ты останешься собой, когда я уже иссякну, опаду, замру и утихну? Когда в пальцах моих — ни в других членах — не останется движения, и движение начнётся вовне, животные пожрут мои соки, источат сердце и лёгкие, кишечник исторгнет невыносимое зловоние — я отворачиваюсь, милое море, когда вижу кошку, раздавленную, как пирожное, на дороге.

О Боже, неужели я без того недостаточно смертна, что ты ещё наказываешь меня? Дай мне осознать хотя бы частицу твоей вечности, поделись, тебе ведь не для кого беречь её, разве для меня. Но что-то подсказывает, вечность можно ощутить только в полноте. И я с позором погрязаю в том, от чего не могу отказаться — от сменяющих, мнится, друг друга минут, и от слёз, и от смеха. Молитвы тонут где-то на середине пути, птицы расклевывают их по дороге, рыбы хохочут над вздохами и стенаньями. Я кажусь себе жалкой, потому что в иные моменты с ясной головой, как, может быть, никто — дерзаю ощущать своё надмирное величие. Я попираю тела любимых, но они мстят в такие минуты. Я перед всеми вами виновата. Я видела, как вы умираете.

Свет мира, сказал Христос апостолам, соль земли. Соль этой земли разъедает мне кожу, по которой стекает, переполняя глаза.