На новой земле - Джумпа Лахири Страница 73

Я не присутствовал на свадьбе моего отца. Я даже не знал, что он женился, пока отец не позвонил мне однажды утром в общежитие. В тот год я как раз заканчивал Суортморский колледж [14]. Меня разбудил громкий стук в дверь, и я услышал голос одного из соседей по коридору, который хрипло выкрикивал мою фамилию. Я сразу понял, что это отец мне названивает, кроме него никто не стал бы будить меня в девять часов утра. Отец всегда вставал очень рано, с рассветом, уверенный, что утренние часы — самые полезные для организма. Сначала он читал газету, а потом шел гулять — по Марин-Драйв, когда мы жили в Бомбее, или по тихим улочкам недалеко от нашего дома на Норд-Шор. Конечно, он всегда приглашал и маму, и меня присоединиться к нему, но мы знали, что в это время дня он предпочитает быть один. Сейчас все изменилось, конечно, те редкие часы одиночества, которые он когда-то так лелеял, стали привычными, более того, теперь они превратились в настоящую пытку одиночного заключения. Отец признался мне как-то, что после смерти мамы вообще перестал спать, по крайней мере, без помощи «Джонни Уокера», так что с утра у него не оставалось сил для прогулок. Я не разговаривал с отцом больше месяца — он уехал в Калькутту навестить своих и маминых родителей, все четверо находились пока в добром здравии, — так что, когда я взял трубку, которую мой недовольный сосед оставил болтаться на шнуре, я думал, он просто скажет, что нормально долетел. Я никак не ожидал тех новостей, что он мне преподнес.

— Я должен тебе кое-что сказать, Каушик, и боюсь, это тебя расстроит, — начал он, и я немедленно решил, что кто-нибудь из бабушек или дедушек заболел, скорее всего, родители матери больше не смогли мириться со смертью своей единственной дочери, которая умерла в возрасте сорока двух лет. Я не завидовал отцовскому визиту в Калькутту — если не считать маминой смерти, самым тяжелым испытанием для нас оказалась именно та посмертная поездка в Индию. Видеть искаженные скорбью лица дедушки и бабушки, которые растили и воспитывали маму и все еще считали ее маленькой девочкой, ходить по комнатам, где она играла, будучи ребенком, оказалось невыносимо тяжело. Ее родители и так много лет жили в состоянии легкого траура — в 1962 году, с отъездом дочери в США, они потеряли ее в первый раз. Конечно, периодически мама навещала их, сначала возвращаясь домой из Бостона, потом из Бомбея, куда они через несколько лет переехали с отцом на постоянное жительство: как Персефона в древнем мифе, она ненадолго освещала своим присутствием родительский дом, занимала свою детскую комнату, расставляла на трюмо неизменные баночки и тюбики с кремом, заваривала чай в знакомой с детства чашке. Даже после того, как мы позвонили маминым родителям из Бостона с известием о ее смерти, они продолжали хранить робкую надежду, что это лишь розыгрыш и что их дочь все же однажды снова вернется домой. И когда мы с отцом появились на пороге квартиры, бабушка дрожащим голосом спросила, почему мы не привели маму с собой, а оставили сидеть в такси, хотя такси давно уехало, а на стене гостиной висел огромный мамин портрет в траурной раме, увитой гирляндой из живых тубероз.

— Ее больше нет, дидун, — сказал я, и только после этого дедушка с бабушкой осели на пол и зарыдали, заново переживая смерть дочери. Мы с папой так и не сумели поплакать вместе с ними — ведь в каждый день маминой болезни мы тоже понемногу умирали, и наше горе, пусть непереносимое, было растянуто во времени.

Нет, с дедушкой и бабушкой все в порядке, рапортовал отец, они скучают, конечно, шлют приветы и поцелуи, а затем он рассказал мне о Читре, вдове с двумя детьми, на которой он только что женился. Она потеряла мужа два года назад, тот умер не от рака, правда, а от энцефалита. Читра работала учительницей в школе, и ей было тридцать пять лет, почти на двадцать лет моложе отца. Дочкам было семь и десять. Он подробно рассказывал мне эти детали, как будто отвечая на вопросы, которые я не задавал.

— Я не прошу тебя ни любить ее, ни даже уважать, — говорил отец. — Ты уже взрослый мужчина, Каушик, и сам отвечаешь за себя. Конечно, я понимаю и то, что она не может занять в твоей жизни того места, что заняла в моей. Единственное, о чем я тебя прошу, — чтобы ты когда-нибудь попытался понять меня и не осуждал мое решение.

Было ясно, что он подготовился к взрыву эмоций с моей стороны — негодованию, потоку обвинений и оскорблений, к бросанию трубки, наконец, — но я молчал. Я не чувствовал возмущения по отношению к отцу, лишь тупую ноющую боль где-то в области желудка — не такую сильную, конечно, как в Бомбее в тот день, когда я узнал, что мама обречена. Эта боль, собственно, с той поры и не исчезала никуда, только иногда проявлялась более сильно, чем обычно.

— Она там, с тобой? — спросил я. — Хочешь, чтобы я ей что-нибудь сказал? — Я спросил это не из вежливости, а скорее с вызовом, потому что не до конца поверил его словам. После маминой смерти у меня часто возникали веские причины не доверять тому, что мне говорил по телефону отец: например, что он регулярно ходит гулять, или что только что поужинал в итальянском ресторане, где мы часто бывали раньше всей семьей. А я подозревал, что он поужинал несколькими порциями «Джонни Уокера» и заел виски пакетиком миндаля.

— Нет, они приезжают через две недели. Увидишь их, когда вернешься домой на Рождество. — Подумав немного, отец добавил: — Ее английский пока хромает.

— Что, хуже, чем мой бенгальский?

— Похоже на то. Но я уверен, что она быстро освоит его.

Конечно, я не сказал ему того, что вертелось у меня на языке, — что моя мама в совершенстве владела английским языком с детства, так что ей не пришлось «осваивать» его по приезде в Америку.

— Девочки говорят чуть лучше, — продолжал отец. — Они ходили в специализированную английскую школу. Я записал их в местную школу с января месяца.

Он познакомился с Читрой лишь за пару недель до свадьбы и до того, как стал ее мужем, встречался с ней два раза в присутствии родственников. Свадьба была очень скромной, они расписались в мэрии, а потом поужинали в кругу семьи в небольшом ресторанчике.

— Конечно, это родственники все устроили, — продолжал отец таким тоном, как будто хотел взвалить всю вину на них.

Это его замечание расстроило меня больше других. Моего отца никто не назвал бы ни мягким, ни послушным человеком, он всегда твердо знал, чего хочет, поэтому никакие родственники не посмели бы навязать ему жену без его желания.

— Я так устал, Каушик, — сказал отец. — Не могу больше каждый вечер возвращаться в пустой дом.

Если бы отец нашел маме замену и влюбился в другую женщину, я бы, может быть, и понял его, но удовлетвориться жизнью с незнакомкой, просто чтобы чувствовать рядом человеческое присутствие? Не лучше ли завести собачку? Это оскорбляло мамину память гораздо сильнее, чем возможные новые чувства. Конечно, мои родители тоже поженились традиционным способом, но все же в их браке присутствовала нота романтики. Мой отец впервые увидел маму только на свадьбе, и она произвела на него такое впечатление, что через неделю он вновь попросил ее руки. Они всегда оказывали друг другу знаки внимания, были нежны и заботливы, но, по горькой иронии, отец по-настоящему влюбился в нее только после того, как узнал о ее болезни. Его привязанность тогда переросла в какую-то всепоглощающую страсть, так что в подростковом возрасте я стал свидетелем романтических и страстных ухаживаний. Отец всегда приходил домой с охапкой цветов, по утрам не спешил подниматься с постели, перестал задерживаться на работе и пытался отгородить маму от мира до такой степени, что даже я, их сын, временами чувствовал себя лишним.