Дорогая буква Ю - Игорь Шестков Страница 68

Я жил в «лагере для еврейских беженцев» в саксонском Глаухау — с середины октября 1990-го года до июня следующего года. В феврале туда приехали жена и дочка. А в июне они уехали назад в Россию. Потому что жене в Германии не понравилось. Я не знал, увижу ли их когда-нибудь еще.

…

Жизнь в Глаухау — была, пожалуй, самым странным периодом в моей жизни. Объяснить это трудно. Потеря родины оставила в душе черную дыру, в которой пропадало все. Обретение новой страны обитания зажгло в сердце новую звезду. Так я и жил — с черной дырой и звездой в груди.

Расскажу об одном характерном происшествии. Ничего особенного, но на меня подействовало сильно.

Когда это случилось, я забыл… скорее всего в начале декабря 1990-го года. Или в конце ноября. Фамилию главного героя этой истории тоже забыл, но помню, что простая, птичья, немного задиристая. Петухов? Гусев? Назову его Курочкиным. Для определенности. Так вот этот самый Курочкин был то ли тромбонистом, то ли трубачом в советском военном оркестре в Дрездене. Дудел, в общем. В звании сержанта, кажется. Как и все остальные музыканты Курочкин узнал, что тогда-то будет вместе со всем оркестром переведен назад в СССР. То ли в Саранск, то ли в Сызрань. Это привело его в ужас. Потому что он уже давно дудел в Дрездене, привык и к местному пиву, и к сосискам, и к небольшим льготам для музыкантов, даже завел себе местную сдобную бабу из бывших советских немцев, часто нелегально ночевал у нее, и возвращаться на родину вовсе не хотел.

Все шло однако своим чередом, оркестр отыграл последний раз на торжественном прощании дрезденского гарнизона с Германией… прошел маленький парад… опустили флаг… почеломкались с осиротевшими немецкими друзьями. Через день отправка… все в поезд и ту-ту.

Тут у Курочкина не выдержали нервы. И он дезертировал.

От каких-то дальних знакомых он слышал, что в Германии можно остаться «по еврейской линии». А у него, к счастью, в свидетельстве о рождении было написано, что мамочка его, давно покойная, — еврейка. Из тех же смутных источников Курочкин узнал, что в Глаухау есть «лагерь для еврейских беженцев». Кто-то из знакомых одолжил ему подержанный мерседес, и Курочкин подло покинул сослуживцев и уже полупустой гарнизон и прикатил на своем мерседесе к нам, в лагерь. Вместе со своей толстомясой подругой. Кто-то из наших пустил их в свою комнату жить. Курочкин хотел отдышаться, собраться с силами, а через два дня пойти в полицию Глаухау, попросить статуса беженца. Забыл, бедняга, что такое советская армия.

А дальше случилось вот что.

На следующий день после его приезда в лагерь, рано утром… я спал себе на нижнем этаже двухэтажной кровати в крохотной комнатке студенческого общежития языкового колледжа Высшей Технической Школы в Цвикау. Так официально называлось место, где временно был расположен наш «лагерь», где мы, «евреи из СССР» учили по шесть часов в день немецкий язык и привыкали к новой жизни.

Спал я тогда еще крепко и сладко, не то, что сейчас.

И вдруг… слышу сквозь сон, как кто-то открывает входную дверь. И входит в мою комнату. Не мог спросонья ничего понять. С трудом открыл глаза.

Двое недружелюбных высоких мужчин в черных костюмах стояли рядом со мной и разглядывали мою сонную морду. Один из них пролаял: «Курочкин, это ты? Вставай, поедем в часть. Конец гастролям. Заждались мы тебя, крррасава…»

Я только смог выдавить: «Вы кто?»

— Потом узнаешь, кто. Все узнаешь, мразь… Под трибунал пойдешь, предатель…

О Курочкине я слышал, кто-то шепнул вечером на ухо, но лично с ним я не встречался.

Понял все. Проворчал: «Я не тот, кого вы ищете».

Тут второй черный костюм сказал первому: «Это не он, посмотри, у этого рожа в три раза шире».

И показал ему маленькую фотографию, похоже паспортную. Первый посмотрел на фотографию, потом на меня, пробурчал: «Все жиды друг на друга похожи… говори, где Курочкин! Если не хочешь, чтобы мы твою сытую харю исполосовали».

Показал мне нож.

— Не знаю.

Я и вправду не знал. А если бы и знал, не сказал бы гадам.

Второй костюм сказал что-то на ухо первому.

После чего оба мою комнатку покинули, а я вскочил, умылся (каждая комнатка в общежитии была снабжена умывальником), и выглянул на улицу. То, что я увидел, меня не обрадовало.

Общежитие наше окружали солдаты Красной армии. С автоматами. На стоянке перед зданием стояло четыре военных грузовика для перевозки личного состава, бронетранспортер на колесном ходу и черная волга. Приехали!

Первая мысль: военные устроили путч. Отказались уходить из Германии. И для начала решили прошерстить «лагеря для евреев», захватить заложников.

Что делать? Что делать? Что делать?

Идти пешком к бывшей границе. По маршруту Цвикау-Плауен-Хоф. Перекрыть полуторатысячекилометровую границу сразу они не смогут. Километров сто пятьдесят придется пройти до Баварии. Выдержу ли?

Может, по железной дороге удастся проехать хотя бы часть пути. На товарняках… по ночам…

О Курочкине я забыл. Какой еще Курочкин? В лагере гэбисты. Вокруг — солдаты. Бронетранспортер. Волга.

Тут ко мне постучали. Открыл. Этот был Марк, товарищ по лагерю. Спокойный, высокий, сильный человек.

Он меня успокоил, сообщил, что никакого путча нет, что «эти суки» ищут дезертира-трубача Курочкина, который «спрятался вместе со своей бабой где-то под кроватью, лежит и трясется как заяц…»

— Я бы тоже трясся. И ты…

— Как думаешь, что делать? Нельзя трубача отдавать. Долго прятать не получится.