Часть целого - Стив Тольц Страница 62

14 июня

9:00 просыпаюсь

9:01 лежу в кровати, смотрю в потолок

9:02 лежу в кровати, смотрю в потолок

9:03 лежу в кровати, смотрю в потолок

9:04 лежу в кровати, смотрю в потолок

9:05 лежу в кровати, смотрю в потолок

9:06 лежу в кровати, смотрю в потолок

9:07 лежу в кровати, смотрю в потолок

9:08 переворачиваюсь на левый бок

9:09 лежу в кровати, смотрю в стену

9:10 лежу в кровати, смотрю в стену

9:11 лежу в кровати, смотрю в стену

9:12 лежу в кровати, смотрю в стену

9:13 лежу в кровати, смотрю в стену

9:14 лежу в кровати, смотрю в стену

9:15 скрючиваюсь на подушке, сажусь, чтобы посмотреть в окно

9:16 сижу в кровати, смотрю в окно

9:17 сижу в кровати, смотрю в окно

9:18 сижу в кровати, смотрю в окно

9:19 сижу в кровати, смотрю в окно

Затем Бог говорит: «Жизнь — это дар. А ты даже не удосужился его развернуть». И бьет меня.

Канун Нового года

Раньше Париж отсчитывал время в обратном порядке до Рождества, теперь он отсчитывает его до Нового года, и не только потому, что мы больше, чем когда бы то ни было, озабочены временем, но еще и потому, что не способны перестать считать все на свете. Нам кажется, что время движется вперед, но ученые объясняют, что мы не правы, не правы, не правы, настолько не правы, что они говорят, что им немного за нас неловко.

Сегодня канун Нового года, и мне нечего делать. Некого коснуться, некого поцеловать.

1 января

Что за ночь! Если кто-то почувствует в мире мощные толчки, знайте: они исходят от меня — того, кто наконец залез в кудрявый благоуханный карман противоположного пола. Все совершенно серьезно: я — блудник.

Сижу на кладбище на Монмартре напротив могилы Нижинского и составляю список решений. Обычный набор: бросить курить, удовлетворяться тем, что имею, подавать нищим, но не вымогателям, не раболепствовать, даже перед самим собой, писать вином, какать золотом и бла-бла-бла. Банальный список обещаний себе числом ровно пятьдесят. Разорвав его, я подумал: новогодние обещания — это признание того, что мы всегда понимаем, что наши беды кроются в нас самих, а не в ком-то еще.

Бродил до полуночи среди пресыщенных радостью парижан, в своем подавленном состоянии чувствовал себя глупо и не ко двору, и мне было совершенно очевидно, что одиночество — худшее, что есть в мире, и людей следует всегда прощать за любой компромисс в любви.

В полночь заткнул пальцами уши, но не помогло — все равно слышал. Нет ничего страшнее обратного отсчета до Нового года.

Я шел дальше. Окно моего кафе светилось в тумане в окружении пятнышек огоньков. Когда я переступил порог, толстый бармен налил мне шампанского и улыбнулся. Я взял бокал и пожелал ему на французском счастливого Нового года. Завсегдатаям не терпелось узнать, кто я такой, и они засыпали меня вопросами, а когда узнали, что я из Австралии, разохались — моя страна для них не ближе луны. Напившись, я отвечал вопросами на вопросы и узнал, у кого есть дети, кто развелся, у кого рак кишечника, кто получил малую литературную премию за стихотворение под названием «Потроха жизни», кто преодолел финансовые трудности, но сам никому ничего не сказал.

В четыре утра у другого конца стойки я увидел женщину. Не заметил, как она вошла. У нее было красивое худое лицо и карие глаза вразлет, на голове подбитая мехом шляпка, а когда она ее сняла, волосы рассыпались повсюду — по лицу, угодили в шампанское. Мне в сознание. Покрыли ее плечи, овладели моими мыслями.

Я смотрел, как она пьет шампанское, и думал: такое лицо надо заслужить — в нем чувствовалась усталость от жизни, словно оно присутствовало при всех актах созидания и уничтожения, застряло в горлышке истории, обнаженным перебиралось через мили и мили переломанных тел и деталей машин и вот заглянуло в бар, чтобы прополоскать шампанским рот и избавиться от привкуса резни.

Спиртное придало мне уверенности. Я подошел, не придумав заранее вступления.

— Bonsoir, mademoiselle. Parlez-vous anglais? [25]

Она покачала головой с таким видом, словно я был полицейский и учинял ей допрос после изнасилования. Мне ничего не оставалось, кроме как ретироваться и занять свое место за стойкой. Униженный, я одним глотком допил шампанское и тут увидел, что женщина идет ко мне.

— Я говорю по-английски, — сказала она и опустилась на табурет подле меня. Трудно было понять, какой у нее акцент — европейский, но не французский. Я перехватил ее взгляд — нисколько не нежный, — она смотрела на мои уши и, прежде чем я сообразил, что происходит, дотронулась пальцем до шрама, а я порадовался, что в ее глазах не было жалости, а только легкое любопытство. Жалость — ужасный, заблудший, полубессознательный брат сострадания. Жалость не представляет, что делать сама с собой, поэтому просто тянет: а-а-а-а…

Женщина меня еще больше удивила, ничего не спросив.

— А у вас есть шрамы? — поинтересовался я.

— Нет даже царапин. — Она говорила тихо, будто зажав рот ладонью.

Ее шерстяная кофта была расстегнута ровно настолько, чтобы обнажить черную облегающую майку, скрывающую маленькие соблазнительные груди, напоминающие сваренные вкрутую яйца.

Я повесил свою бледную улыбку напротив нее и спросил, что она делает в Париже.

— Ничего в основном.

Ничего в основном. Эти странные слова взыграли у меня в мозгу, перестроились (в основном ничего) и наконец замерли.

Желание разрослось до потрясающих размеров, и я почувствовал, что мои тайные мысли громыхают как из мегафона. Женщина спросила, откуда я приехал, я ответил и увидел в ее глазах образ страны, которую она никогда не видела.

— Всегда хотела поехать в Австралию, — сказала она. — Но я и так очень много путешествовала.

Мы поговорили о нашей планете, и я обнаружил, что не могу придумать такой страны, где бы она не успела поплутать. Она сообщила, что владеет английским, французским, итальянским, немецким, русским. Ее лингвистические познания произвели впечатление на мой ленивый австралийский ум.

Принимала ли женщина мои ухаживания? Или даже поощряла их? Туманная история. Мне показалось, я ей понадобился для какой-то банальной цели — например, переставить в квартире мебель.

— Хочешь меня поцеловать? — неожиданно спросила она.

— Для начала.

— Тогда чего медлишь?

— А если ты увернешься и закатишь сцену?