Князь тумана - Мартин Мозебах Страница 56

Когда же они виделись с Шолто в последний раз? На этот вопрос непросто было ответить, так как великий спекулянт из колоний непрестанно засыпал их посланиями, телефонными звонками, гонят по разным поручениям, передаваемым через Александра, не оставляя им времени, чтобы опомниться, и постоянно придумывал что-нибудь новое, что должно было занимать их воображение в его отсутствие. Услышав в телефонной трубке голос Шолто, госпожа Ганхауз вздрагивала так, словно в этот момент думала о нем и сейчас чувствует себя пойманной врасплох, что и в самом деле соответствовало действительности. Приснопамятный протокол заседания рейхстага он еще соизволил вручить им собственноручно, и резкое внушение, которое он им сделал из-за того, что те не разразились но поводу услышанного бурей восторгов, было незабываемо.

— Вы, кажется, не отдаете себе отчета в том, с чего начинали и до каких сфер смогли подняться благодаря мне! Я настоятельно прошу вас припомнить ваши исходные позиции. Как в социальном, политическом, экономическом, так и в сугубо личностном плане, я имею в виду наличие талантов.

Шолто очень точно умел выражать свои мысли по-немецки, как с восхищением заверила его госпожа Ганхауз. Нет, она, конечно, не оставила без ответа столь несправедливые упреки! Последнее слово она всегда оставляла за собой, причем слово любезное, мгновенно восстанавливавшее нарушенную гармонию и человечную справедливость.

Итак, сегодня им предстояло вновь встретиться с Шолто. Он говорил, что предстоит новая работа — перевод экспертного заключения доктора Шрейбнера на английский язык.

— Затея с Медвежьим островом больше подходит все-таки для нации мореплавателей. Немцы, что ни говори, всего лишь переодетые матросами сухопутные крысы, — сказал он тогда в тот раз шутливо.

Теперь предстояло сообщить ему новости. Господин директор горнорудного предприятия Нейкирх, взявшись за дело, не бросит его на полпути. Лернер отправил в висбаденскую гостиницу "Роза" телеграмму, чтобы извиниться за опоздание. Несмотря на сноровистость госпожи Ганхауз, ей все же требовалось некоторое время, чтобы привести в надлежащий вид свое облачение.

— При светлых пятнах с коричневой материей ужасная морока, но я с молодых лет остановилась на коричневом. Это самый достойный, самый благородный цвет, он так много всего выражает: зрелость, хороший вкус, жизненный опыт. И потом, он так практичен при той жизни, какую я веду. В коричневом я и утром и вечером — всегда одета подобающим образом.

Такие перлы житейской мудрости — уж Лернер-то знал — свидетельствуют об отличном настроении. Это было не глупое самодовольство, а жизнерадостность птички, которая клювиком расправляет перышки и чувствует, что лучшего оперения, чем то, что у нее есть, просто быть не может. Эти маленькие праздники самолюбования не ущемляли ее реалистического взгляда на окружающую действительность. Не успел Лернер и глазом моргнуть, как они уже сидели в поезде на Висбаден, и госпожа Ганхауз снова была серьезна.

— С финансами у нас опять туго. Мы стараемся устраиваться как можно дешевле, но добавились кое-какие неизбежные статьи расходов. Например, на экспертное заключение господина Шрейбнера из-за того, что Мёлльман беспробудным пьянством вконец загубил свою профессиональную репутацию, и, кроме того, нужно было громкое имя, а ваш братец Нейкирх только что подтвердил, какое хорошее впечатление производит имя Шрейбнера.

Контекст, в котором это прозвучало, был ей сейчас совершенно не важен. Из каждого события она извлекала полезное зерно, как курочка, которая из кучи камешков и травинок выбирает и склевывает блеснувшее среди них золотистое кукурузное зернышко.

— И банкет тоже необходимо было дать. Безумие, конечно, в нашем положении, но еще большее безумие было бы не давать его.

— Платить пришлось нам, но давали банкет не мы, — недовольно буркнул Лернер.

— У нас много уходит на разъезды и прочие затраты, — продолжала госпожа Ганхауз, не обратив внимания на его реплику. — Короче, если мы хотим и дальше как-то действовать, то не можем оплачивать гостиничный счет за последние три недели. На эту тему мы поговорим сейчас с Шолто. Следует наконец подвести баланс и подсчитать, что падает на его долю, а что на нашу, чтобы больше к этому не возвращаться.

Вот, значит, каковы ее планы. За окном проносился Гохгейм со своими виноградниками, на которых поспевал будущий шолтовский "hock" [43]. Ландшафт казался таким мирным и дышал таким довольством, что, глядя на него, невозможно было представить жизнь, в которой не царит такой же идеальный порядок. Позже Лернер вспоминал, какой спокойной госпожа Ганхауз была всю дорогу. Никто бы не поверил, что эта дама совсем недавно удирала от почтенного коммерсанта подвалами привокзального квартала, лишь бы только не попадаться тому на глаза.

В Висбадене они, решив сэкономить деньги, не стали брать извозчика, хотя опаздывали уже на три с лишним часа. Постороннему на Вильгельмштрассе эта пара могла показаться солидными курортниками — моложавая мать со своим статным сыном; запыхавшись, госпожа Ганхауз иногда останавливалась перед какой-нибудь витриной, чтобы немного отдышаться: она была никудышный ходок. А перед тем как свернуть на улицу, где находился отель "Роза", она твердо заявила:

— Обратно возьмем извозчика.

Вот так люди и строят планы, загадывая вперед, потому что как же иначе, ведь без этого человеку от отчаяния лучше было бы вообще не подниматься утром с постели!

В "Розе" их уже знали, отчасти благодаря Александру, который обосновался здесь так прочно, что погонял прислугу, как заправский барин, причем вызывал у нее не раздражение, а, напротив, почтение, граничащее с восхищением. Шолто Дуглас, сверкая белой прядью в черных волосах, ходил, опираясь на руку молодого человека ("Алекс — моя живая трость"), и это в глазах прислуги придавало распоряжениям секретаря такой же вес, как если бы их отдавал сам англичанин. Что может быть лучше заносчивого секретаря! Только его наличие позволяет хозяину выказывать в общении с окружающими человечность, не опасаясь, что ее сочтут за слабохарактерность. Но если бы Дуглас хоть раз воспользовался этой возможностью!

У стойки администратора госпожа Ганхауз и Лернер наткнулись на каменную стену непробиваемой вежливости. Лейб-лекарь Папы Римского не мог бы вести себя более сдержанно, оглашая бюллетень о состоянии здоровья Его Святейшества: "Господа убыли. Съехали из гостиницы. Господа покинули отель не временно, а окончательно".

— Вам понятно, сударыня? Господин Дуглас и господин Ганхауз более не живут в этом отеле.