Дьявольский рай. Почти невинна - Ада Самарка Страница 55

Про этот день в дневнике (как я его люблю!) написано мало и неудобочитаемо:

«Все хреново. Под дождем. Алина свалила обратно домой».

Попытаюсь расшифровать:

1. Немногословность свидетельствует о том, что мне было действительно не до паршивых заметок, и душевная боль покоряла новые вершины, так что даже поплакаться в клеточку потрепанной тетрадке у меня не было сил.

2. «Все хреново» – значит, что мне было, сами понимаете, очень хреново. Так хреново, что повышенная статистическая хреновость, обусловленная возросшим темпом колебаний папашиного контроля, была ничем по сравнению с той глубинной злокачественной хреновостью, сразившей наповал всю мою жизненную радость.

3. Про «под дождем» вам лучше расскажет Мира, где-нибудь на тесной дружеской покурилке. Впрочем, мне эта история все-таки кое-что да принесла.

В сиесту отец отпустил меня к сестре с условием, что пиво пить и мороженое жрать ни при каких обстоятельствах мы не будем. Мы, найдя неожиданное единство в своем новом статусе, став уж очень плохими дочерьми, без лишних разговоров рванули на пляж. Бурчали тучки за Ай-Петри, но нас, блудниц, это не смущало. Я, во всяком случае, растворилась бы в этих крупных горячих каплях, если бы вовремя не увидела лоск того самого плеча, холодный взгляд, устремленный сквозь меня.

Мы пришли, и тут же начался ливень. В Имрае с дождями все просто – либо он есть, либо его нет. В случае, когда он есть, то это действительно жуткий ливень. Тут не моросит.

Мироська неудобно жалась ко мне, робко догадываясь о моих мокрых замыслах. А я уже скидывала одежду на помокревшую гальку и с диким, огненным энтузиазмом ринулась в покрывшуюся кругами воду, забывая обо всем. И назло всем – плыла в никуда, погружаясь полностью, отдаваясь без остатка, со страстью, с какой умею рыдать, плыла ради погашения этого пламени. Плыла, и мелькали где-то опустевшие потемневшие пляжи, и серое небо в тумане, и кучка людей под козырьком у лифта, и Мироська – то ли рядом, то ли в мистической комнате с распахнутым балконом… Больше, дальше, и я уже обнимаю буек, а потом гребу обратно, и та же дикость, единая со свободой, играет в моем теле. Я отчужденно смотрю на оставшихся людей и на Альхена среди них, и горячая, все-таки возродившаяся тень отзывчивости блеснула в этом взгляде, и улыбка, будто обещание, промелькнула на посветлевшем лице.

Мы стояли под козырьком. Я – в его красном полотенце, и отчаяние перешло сначала в сумасшествие, а теперь в горькое, пьянящее, необъяснимое счастье.

– Хочешь, покажу одну китайскую игру?

– Давай!

Он осторожно убрал полотенце, стал совсем рядом. Поднял руки, обратив ко мне ладони. Я молча сделала то же самое. Он коснулся меня. Потом легким нажимом упрочнил связь. Ладони к ладоням, почти одно целое. И загоревшийся, без конца ощупывающий взгляд. Альхен начал пружинисто пульсировать каждой мышцей руки, и эти волны стали передаваться мне. Мы стали раскачиваться. Внезапно, одним легчайшим движением толкнул, и я, не удержавшись, села на корточки, изумленно глядя на него снизу вверх.

– Понимаешь, ты должна быть частью меня и, тем не менее, оставаться собой. Ты тоже можешь толкать, так, чтобы я не угадал твоего ритма, а когда толкаю я, ты не должна падать – это проигрыш.

Мы сконцентрировались друг на друге. Он, естественно, не присел ни разу, а я, в каком-то золотистом трансе, как челнок, летала под козырьком, то останавливаясь у самой стенки, то с полуприкрытыми глазами падая без сил в его ожидающие руки, рисуя носом зигзаги на его безволосой груди. Снова и снова. Войдя в раж, мы ничего на свете не замечали, пока учтивая сестра не заметила за нас, что папаша может спохватиться и целесообразно было бы вернуться на Маяк. Мы все вместе поднялись на лифте, и, поприжимавшись к чьим-то оливковым шортам да подержавшись за смуглую руку, я поплелась следом за ней, шлепая по лужам, отдаваясь теплой симфонии летнего дождя. Дождь в Имрае сулит перемены. Мне было хорошо. Впервые за последние три дня. Я скакала по лужам, и душу грели отпечатки его ладоней, и легкий убаюкивающий ритм, и жар неожиданного падения, и его смех, ласкающий шею и плечо.

Отец не открывал двери, и мы решили, что случилось самое страшное, – он пошел меня искать (где моя каска?). И мне ничего не оставалось, кроме как пойти к Мироське. Вот тут она и любит рассказывать:

Коровище (то бишь я) получила чистейшую, белоснежную майку, идеально выглаженную, имеющую самый что ни на есть девственный вид (моя собственная одежда была мокрой насквозь). И в этой восхитительной маечке я пошла на балкон. И перед тем, как что-либо было сказано, чашка ароматного пряного кофе, не удержавшись в моей замечтавшейся руке, грохнулась прямо на майку, и темное коричневое пятно стало расплываться по моему животу.

– И как тебя папаша терпит?!

* * *

Вечером сестра была, разумеется, именно там, где далеко не все мы будем. Благодаря моим устам, весь Маяк узнал, где это место находится, и меня все разом как-то полюбили.