Объекты в зеркале заднего вида - Гийом Мюссо Страница 50

Если кто-то видел, как Кен ошивался у ящика для конкурсных конвертов… Видел, как он что-то бросил туда…

– А то есть инфа… – сказал Калиновски. – Сигнал есть…

И замолчал.

Будет слово против слова, думал Кен. Даже если видеозапись – наплевать. Случайно мимо проходил и рукой махнул. Надо все отрицать. Мне нечего бояться.

– Это единственный анонимный плакат, остальные подписаны, – сказал Калиновски.

И снова замолчал. Мол, сам думай, как выглядит твоя докладная в таком случае. Либо ты докажешь, что плакат нарисовал русский, либо… Кто тогда его нарисовал?

Кен понял: его взяли за жабры. Спастись можно только переведя стрелки. То есть надо соглашаться на очную ставку – и надеяться, что хороший человек Мишка будет хорошим человеком.

– Не сегодня, – повторил Кен с нажимом. – Мне надо подготовиться.

– Ну-ну, – сказал Калиновски. – Время, Кеннет, время… Ты не единственный менеджер в отделе, и не единственный молодой специалист на заводе, и вообще не единственный. Давай начистоту. Ты мне профессионально интересен. Из тебя получится отличный начальник отдела. Нам с тобой работать и работать. Я хочу, чтобы ты был моим человеком, Кеннет. Но ты не единственный. Желающих много. Думай. Думай быстро. А то ведь и я могу передумать.

Кен чуть не сломал телефон.

Он даже не влип, он утонул. Мутные воды сомкнулись над ним. Погружаясь, он смотрел вверх, а там плыли бутылки, пустые бутылки, которые никогда и никому не передадут месседж: все понятно, все понятно…

И тут я вышел от кадровика, плюхнулся в курилке на лавку, злой, как тысяча ситхов, и от всего сердца пообещал выкрасить цитрус в желтый цвет.

И Михалыч со мной вписался, не раздумывая ни секунды.

Для Джейн, которая стояла рядом, это был удар, равного которому она не получала с того дня, когда ей сказали, что солнечный мальчик Кен Маклелланд – сын подлеца и наверняка сам подлецом вырастет.

Я обломал ей всю драматургию, когда в сердцах ляпнул про желтый цитрус. В курилке было человек тридцать, и Джейн знала, кто тут дятел. Их здесь ошивалась целая стая. Вот почему Джейн, тоже в сердцах, назвала меня кретином. На двух хороших парней Мишек после смены поступило то ли шесть, то ли семь докладных только по линии «кадров», а сколько ушло в другие места – не сосчитаешь. Даже тим-лидер наш сподобился, зоофильская душа. Он решил, что нам уже все равно, ну и зачем упускать случай: вроде и не нагадил добрым людям, а плюсик заработал.

Джейн могла бы написать на меня первой – ей рабочий график позволял всех обогнать. И никаких угрызений совести: я в этот день, как работник компании, объективно кончился, да и Михалыч заодно.

Не стала. Как раньше не могла, так и теперь. Хотя по моей милости у нее из рук ускользнул Кен Маклелланд. Снял петлю с шеи и удрал. Я совершил кощунство при большом стечении народа, и оставить такого злостного еретика на заводе даже лишний день было никак невозможно – трудовой коллектив мог подумать, что пиндосы дали слабину. А Кен чего-то не спешил меня разоблачать. Очная ставка могла состояться либо немедленно, либо уже никогда. Значит, никогда. И я уходил, а Кен оставался.

Джейн даже не злилась на меня, просто очень расстроилась. И электричество, которое между нами проскочило во время той полушутливой перебранки, было совсем не шуточное. Что-то я тогда почувствовал. Но потом забыл…

Только ничего не произошло. Никого не выгнали. Ни один донос не пошел в работу.

И Кен Маклелланд не выскочил из петли, а лишь глубже в нее залез.

* * *

Я после смены поступил как нормальный парень с Левобережья: пошел и надрался с ребятами в гаражах. Мне было до такой степени уже все равно – оставалось только перекрасить цитрус. Я не был уверен, что завтра пойду на завод, и очень сомневался, что, если приду, меня пропустит медицинский контроль. Там были свои девчонки, они на многое закрывали глаза, но над ними стояло начальство, а над ним еще начальство, и когда похмельный рабочий получал травму – в полет через проходную отправлялись все причастные и с ними сколько-то непричастных. Я считаю, правильно.

И все-таки я надрался.

Михалыч был со мной недолго – его ждала подружка с серьезными намерениями. Вот чего у нас с Михалычем не отнять: никогда один другого не ревновал к женщинам. Оба хотели, чтобы товарищ был счастлив, чтобы ему повезло в любви, и оба переживали, когда не везло. И если товарищ бежал, выпучив глаза и пуская слюни, к барышне – никто не пытался хватать его за фалды.

Одного не знаю: понимал ли Михалыч, как я на самоим деле отношусь к Джейн. Впрочем, это тогда не имело значения. Она сама так все выстроила, что мы друг другу не мешали. Хотелось ей держать при себе большую плюшевую игрушку – ради бога. Надоела она плюшевой игрушке, бросил Винни-Пух своего Кристофера Робина – молодец. Придет Джейн ко мне завтра и скажет: Миша, я ваша навеки! – вот это будет задачка посильнее теоремы Ферма, или как ее там.

Я же знаю, что никуда не денусь.

Я же помню, какой разряд в сто тысяч вольт между нами проскочил.

Ну сколько можно себя обманывать, подумал я и немедленно схватился за бутылку, чтобы поубедительней себя обмануть.

А Михалыч хлопнул меня по плечу – легонько, чтобы не упал, – и отправился жить личной жизнью. Личная жизнь сложилась нетривиально: на полпути его перехватил Кен.

И бухнулся в ноги.

Михалыч выслушал сбивчивый рассказ и сказал:

– Ну ты даешь, Маклелланд!

И захохотал.

Ржал он долго и почти до слез. Потом утерся рукавом и спросил:

– А чего тогда врал?

– Когда?

– Когда вы с Мишкой на берегу секретничали.

У Кена задрожали руки. Совсем дошел человек, того и гляди обширный инфаркт миокарда наступит внезапно, без объявления войны. А ты не пиндосничай, сам виноват.

– Я в кустах сидел, – объяснил Михалыч. – Ты был такой… Перекошенный и морда битая. Ты бы себя видел. А Мишка никакой. Вдруг, думаю, ты сейчас в реку прыгнешь. А Мишка за тобой полезет. И оба утонете.

Кен тяжело облокотился на машину. У нас так не принято, машины пыльные, здесь вам не Америка, но Кену надо было за что-то держаться, он на ногах едва стоял.

– Ты скажи, что мне делать.

– Надо было тогда все рассказать.

– Не мог. И сейчас не могу. Я же мерзавец.

– Да какой ты мерзавец, – Михалыч отмахнулся. – Дурак ты.

– Не без этого, – согласился Кен.

Михалыч достал телефон и задумчиво поглядел в него.

– Хочешь Мишке позвонить? – спросил Кен с тоской в голосе.

– Нет.

Михалыч крутил телефон в могучей лапе и размышлял. А потом сказал очень спокойно: