Подмены - Григорий Ряжский Страница 47

Дальше окружили они нас и повели, будто лесных разбойников, по улице, подталкивая прикладами в спину. Иван – с нами: уже ясно, что пострадает теперь не меньше нашего, за неподчинение оккупационной власти и укрывательство в военное время заведомо преступного элемента. А это расстрел – листовки висели на каждом заборе. Шёл он молча, в чём был, когда его брали, – майка и домашние порты. Сжав зубы, бормотал что-то под нос, едва-едва слышно, не разобрать. Двойра раз от раза оборачивалась, смотрела на него, пытаясь взглядом выказать наше с ней горькое сожаление, что не только с нами получилось такое, но и с ним. Но насколько оно стало ужасным, мы ещё не знали, к нему нас только вели, чтобы на деле показать – что именно люди, внешне не похожие на зверей, могут придумать против других людей, таких же, как сами они, но только происхождением относящихся к другому историческому народу.

Ближе к урочищу Сырец, там, где уже начиналось кладбище, нас соединили с колонной таких же несчастных. Затем, проведя через контрольный пункт, остановили, разбили на группы по тридцать – сорок человек, после чего последовала короткая команда: „Всем раздеться! Вещи – налево, одежду – направо!“ В небе, издавая равномерно тяжёлый гул, постоянно кружили два немецких самолёта. Громко звучала парадная немецкая музыка, забивая голову и заглушая мысли. Но всё равно было слышно, как откуда-то слева, метров в ста пятидесяти от нас, доносились звуки дробных очередей, будто где-то на далёких подходах к городу шла война. Гиршик, помню, ещё дёрнул меня за руку, спросил, что, мол, папа, это уже наши наступают, „гусские“? Так и не выучился „р“ хорошо и правильно произносить. Нарочку трясло, Эзра мелко дрожал, чувствуя, что доброго ждать не приходится. Но самого оврага с нашей точки видно не было, до него было ещё сколько-то ходу. Мы – нагие: руки на паху, женщины кое-как пытаются прикрыть грудь, неловко выворачивая локти вовнутрь. Двойра стояла, прижавшись животом и грудью к моей спине, обхватив меня спереди руками. Точно так же сделала и Нарочка, обняв Эзру. Один лишь Гиршик мало чего понимал. Мы стояли в ожидании санобработки, о которой нас известили ещё на этапе. Именно так и думали, ещё не окончательно понимая, что за ней последует. А поняли, когда, нанося удары сзади, полицаи погнали нас сквозь сделанные в насыпи проходы к оврагу. Там нас выстроили, обнажённых, в шеренгу, растянутую вдоль стометрового края ямы. По всей длине глубина её не была одинаковой, в отдельных местах она достигала двадцать пять, а то и тридцать метров, но там, где поставили нас, было метров десять, не больше. Я посмотрел вниз – поверхность дна была присыпана рыхлой землёй, но, если вглядеться, можно было заметить, как тут и там в земле этой происходит шевеление, будто некие незримые сущности, пробивая себе путь на воздух и земную твердь, пытались выбраться из подземных глубин.

– Не-е-ет! – заорал внезапно голый Иван, стоявший неподалёку от нас. Он даже не пытался прикрыть руками срам, как это делали остальные мужчины. Его било дрожью, глаза набухли, из носу лилась жидкая сукровица. – Нет! Я русский, слышите, русский я! – В отчаянии он искал спасения, обернувшись к полицаям, уже успевшим отступить на безопасное расстояние. Неожиданно, выхватив нас глазами из шеренги, Иван бешено завращал головой, указывая в нашу сторону растопыренными пальцами. – Они! Они, слышите? Это они жиды вместе с жидёнышами своими, а я русский, я тут ни при чём! Я по случайности, по недоразумению! Их, их убивайте, меня не надо, я жить хочу, слышите, жить!!

Один из полицаев бойким шагом приблизился к нему, резким движением ткнул штыком в живот и, взглядом проследив за тем, как тот полетел головой вниз, вернулся на место. Дети замерли. Гиршик, взметнув на меня глаза, хотел о чём-то спросить, но не успел – в этот момент заработал пулемёт. По нам, по живым добрым людям. И бил споро и прицельно, начав смертельный огонь с левого края шеренги и стремительно ведя его в сторону правого – того, где в числе прочих несчастных, скованные страхом, стояли и мы с детьми. Люди с коротким вскриком валились вниз, покрывая телами верхний рыхлый слой земли, которым были присыпаны ещё недавно убиенные евреи.

– Как только слева упадут, прыгайте вниз, – приказал я детям и посмотрел на Двойру. Та кивнула и прижала к себе Эзру. Нара стояла, обхватив меня спереди, спиной к пулемёту. Не дожидаясь смерти её от пуль, я намеревался столкнуть дочь вниз, не веря, что она сделает это сама. По глазам Двойры я понял, что она решила точно так же. Гиршика же я просто спрятал за спину, велев обхватить мою ногу и держаться за неё крепко-накрепко.

– Всё! – крикнул я Наре, когда повалились люди, стоявшие в пяти метрах от нас. – Прыгай!

– Нет, папа, нет! – закричала Нара и ещё тесней прижалась ко мне. Точно так же сделал и Эзра, вцепившись в мать и невольно перекрыв телом дорогу пулемётной очереди.

Они умерли одновременно, прошитые одной и той же очередью. Мы с Двойрой уже знали это в то время, когда, живые, скатывались вниз по отвесному склону оврага. В это мгновенье я уже не понимал, где Гиршик. В какой-то момент я просто не обнаружил его маленьких ручек, что ещё секунду назад обнимали мою ногу. А на нас уже валились всё новые и новые мёртвые тела, и я лишь успел крикнуть Двойре:

– Замри!

Она и замерла. И сам я замер, придавленный грудой трупов ни в чём не повинных единоплеменников моих.

Так мы пробыли с ней несколько часов. Каждый раз, после того как на дне оврага оказывалась очередная шеренга мертвецов, мы с моей женой путём невероятных усилий перебирались чуть выше, продираясь сквозь переплетённые, но ещё податливые, не остывшие окончательно тела, ближе к верху, к воздуху, к жизни. Ещё примерно через час убитых начали присыпать землёй, взятой от насыпи, все эти три-четыре слоя свежерасстрелянных, приближая дно оврага к верхнему краю.

– Задержи дыхание… – кое-как сумел я вышипеть Двойре, с трудом разомкнув спекшиеся губы наполовину забитого землёй рта. – Как только начнут падать, пробивайся наверх. Но не раньше.

Она не ответила, она уже находилась не так близко от меня, теперь нас с ней разделяли около десятка обнаженных мёртвых тел, и потому я уже не знал, обращаюсь ли я к мёртвой Двойре или же она слышит мои слабые выхрипы, но не может ответить. И такое отчаяние взяло меня в тот момент, такой нечеловеческий ужас подступил к самой глотке, пережав дыхание не снаружи, но уже откуда-то изнутри, от самой загруди́нной сердцевины! Хотелось завыть, забиться в истерике, заорать из последних сил, хотелось стонать и плакать дитём малым, вопить неудержным безумцем или же сдохнуть, сдохнуть, сдохнуть – сейчас, на этом месте, в этой рыхлой, оставленной Богом земле, набитой трупами моих соплеменников, сограждан, да просто хороших, душевных женщин и мужчин, таких, каким был наш несчастный Иван! А ещё – телами детей, чужих и своих, которые ещё совсем недавно радовались жизни, громко смеялись, строили планы на светлую радостную жизнь, играли в прятки, бескорыстно дружили, исполняли Моцарта с листа, валялись летом в стогу, увлекались математикой, моделированием и рыбалкой…

Это был день первое октября. Основной вал убиенных пришёлся на предыдущие три дня, от которых Господь отвёл нас волей своей. Иначе те три слоя из тел, которые были над нами в тот проклятый день, к тому же покрытые довольно тонкой грунтовой присыпкой, тут же наросли бы десятью новыми, и уже никакие силы не помогли бы нам с Двойрой пробиться к воздуху и свету. Да и ловкосилья моего никогда бы не хватило одолеть тот страшный груз, что давил на нас тоннами земли и сотнями страшных смертей.