Источник - Джеймс Миченер Страница 46

– Забудь этих богинь, Урбаал. Над такими мужчинами, как ты, они не имеют власти.

Он не стал спорить. Мысль эта была странной и пугающей, но в эту измотавшую его ночь он не испытывал желания оспаривать ее, так что Тимма без помех продолжила говорить:

– И забудь свою ненависть к Амалеку. Он не крал твоих богинь. Я не сомневаюсь, что в доме побывал обыкновенный вор.

Урбаал наклонился вперед, полный желания поверить ее словам, ибо всегда считал Амалека достойным человеком и мужчиной.

– Ты считаешь, что он не виноват? – с надеждой спросил он.

– Я знаю, что нет. И ты должен забыть…

– Только не требуй от меня забыть жрицу, – взмолился он.

Тимма улыбнулась. Это было глупо, и она это понимала – жена утешает мужа, чтобы он не переживал из-за храмовой проститутки, но она справилась с охватившим ее отвращением и рассудительно сказала:

– Урбаал, если ты ее так любишь, может, тебя еще раз изберут и снова возляжешь с ней…

– Нет! Она взойдет в этот дом и будет моей женой. – Он взял Тимму за руку и настоятельно потребовал: – А ты научишь ее ткать и шить.

– Научу, – пообещала Тимма. – Но, откровенно говоря, муж мой, есть ли у тебя такая возможность?…

Он смутно припомнил, что, размышляя над планом заполучить девушку, он понимал, что это будет непросто, но сейчас он не хотел его вспоминать.

– Что я должен делать? – как ребенок, спросил он.

– Ты должен забыть об Астартах и думать только о своих деревьях. Обрабатывать поля, а когда родится наш новый сын, ты будешь учить его искать медовые соты.

Он не мог не признать рассудительности ее слов и сдался.

– Давай сейчас пойдем, – шепнула она, – к единственному стоящему богу… к Элу… и попросим его, чтобы пламя в твоем сердце погасло.

Поднявшись с ложа, Урбаал кликнул двух рабов, чтобы они освещали им дорогу, и когда подозрительная Матред всполошилась: «Кто открыл дверь?» – Тимма ответила: «Это я, Тимма, иду поговорить с богом Элом». С этими словами она вывела своего мужа в звездную ночь. Небо лежало на выбеленных известкой крышах Макора. Когда они миновали ворота, вышел сонный стражник посмотреть, чей свет мигает в ночи, и разрешил проходить. По извилистым улочкам, мимо приземистых домиков, в которых спали горожане, Тимма провела своего растерянного мужа к монолитам, которые торжественно стояли в ночи. Не обращая внимания на три высоких менгира, она преклонила колени перед самым древним, и Урбаал стоял рядом с ней, пока она молилась, чтобы страсти, терзавшие мужа, покинули его. Он смутно чувствовал, что жена старалась сделать для него благо, и перед ним мелькнул облик одиноко стоящего Эла – он не был озарен отблесками огненного провала, рядом с ним не было улыбающейся Астарты и обнаженных жриц. И благодетельный покой посетил его измученную душу.

К сожалению, именно в этот момент в храме появилась какая-то фигура со светильником, и он вскричал: «Это Либама! Она подает мне сигнал!» Урбаал забыл об Эле, охваченный неодолимым голодом по жрице любви. Его жена по-прежнему стояла на коленях у монолита, а он, рванувшись к храму, взбежал по ступеням, на которых когда-то танцевала Либама, и стал колотить в двери, пока из храма не показались полуодетые жрецы и не стали уговаривать Тимму: «Отведи своего сумасшедшего мужа домой». Она притащила его обратно к воротам их растерзанного дома и завела в молельню, где перед ликом трех улыбающихся Астарт Урбаал забился в угол и сидел там до рассвета.

Оказавшись в своей комнате, Тимма стала думать, что же делать. Она не сомневалась, что поступила совершенно правильно, уничтожив ложных Астарт, потому что, вне всяких сомнений, должен быть только один бог, Эл, который отвечает за человеческие деяния, а остальные – жалкие посредники, которые всего лишь стараются придать человеку чуть больше уверенности. Подлинной власти они не имеют, и она не испытывала никаких сожалений из-за того, что выбросила четырех из них. Но, протирая уставшее лицо душистым маслом, которое она держала в маленьком флаконе, она не могла не признать, что не ожидала ни такого потрясения, которое их исчезновение вызовет у Урбаала, ни вспыхнувшей неудержимой ненависти к Амалеку. Она признавала, что несет ответственность за нынешнее состояние Урбаала, и с грустью думала, что, признай она свою вину с самого начала, ничего из этого не произошло бы, да и Урбаал, скорее всего, простил бы ее. В то же время она осознавала, что сейчас любое ее признание принесет куда больше вреда, чем пользы.

Прежде чем погрузиться в сон, она решила, что делать. С одной стороны, она будет рядом с мужем в этот нелегкий для него период, отвлекая его от желания напасть на Амалека; с другой стороны, она начнет наводить порядок в разваливающемся хозяйстве. Немного передохнув, она поднялась и пошла в оливковую рощу прикинуть, в какой работе та нуждается. Здесь она обнаружила, что надсмотрщик покинул свою будочку у масляного пресса и теперь никто не присматривал ни за деревьями, ни за давильней. Вернувшись в город, она обошла работников Урбаала, предупреждая их, что теперь командует она и что она вдвое урежет им жалованье, если они бросят ее больного мужа. Но когда Тимма кончила давать указания последнему из них, она услышала крики на улице и, полная мрачных предчувствий, побежала к дому Амалека, где увидела, что Урбаал вломился в жилище пастуха, требуя возвращения своих Астарт.

Чтобы утихомирить буяна, были вызваны солдаты, и Урбаалу крепко досталось бы, если бы Амалек, изумленный его нападением, все же не защитил бы соседа, сказав солдатам: «Он не причинил никакого вреда». Солдаты замялись, и Тимма приняла за них решение: «Я пришла, чтобы отвести его домой». И когда солдаты удалились, Амалек встряхнул Урбаала со словами: «Возвращайся в этот мир, старый приятель». Под терпеливым присмотром любящих его людей отупевший фермер стал расставаться с охватившим его безумием и приходить в себя. Он не мог поверить, что пытался напасть на своего соседа Амалека, и испытал чувство глубокого стыда, когда ему рассказали, что лишь добрый характер Амалека спас его от неприятностей. Он уставился на Тимму, прекрасную в своей беременности, и вспомнил то терпение, с которым она старалась справиться с охватившим его безумием и вернуть ему здоровье. Когда наконец пришло время отправляться домой, Тимма избрала путь подальше от храма, но он понял ее замысел и сказал: «Теперь мы можем пройти и мимо храма. Я забыл ее». Он даже настоял, чтобы подойти к монолиту Эла, где вознес благодарность за свое освобождение, и, пока он молился, Тимма снова подумала, что, не будь в этом городе такого обилия божеств, чьи жуткие обряды могут свести человека с ума, Урбаал мог бы оставаться тем же веселым, простодушным человеком, каким он был в начале их удачной супружеской жизни. Ей не хотелось думать, что появление такого типа людей объясняется моральной обстановкой в городе, но так оно и было.

Последующие дни доказали благодетельную силу той веры, что была свойственна Тимме. Урбаал возобновил зимнюю обрезку деревьев и в конце дня, закончив труды, занимал привычное место на обширном дворе и болтал с детьми. У него всегда был при себе набор костей, которыми он играл в триктрак со своими девушками-рабынями, а порой Урбаал приказывал принести пару кувшинов хорошего вина из погреба, где оно хранилось в больших глиняных цистернах, чтобы всегда оставаться прохладным. Он больше не обращал внимания на большие обелиски перед храмом, но каждый день, приходя на свои делянки, отдавал дань уважения маленьким скромным баалам, которые оберегали его интересы.