Глядя на солнце - Джулиан Барнс Страница 45

14. Что все мы — фрагменты Бога, который уничтожил себя в начале времени. Зачем он это сделал? Может, он просто не хотел жить — он был Богом-шведом, так сказать Робеком. Это объяснило бы очень многое, а возможно, и все: несовершенство вселенной, наше ощущение космического одиночества, нашу жажду верить — даже нашу тягу к самоубийству. Если мы фрагменты самосразившегося Бога, то естественно и даже свято, что мы хотим убивать себя. Некоторые из ранних христианских мучеников (чья спешка расстаться с жизнью придает им сходство с нахальными arrivistes, [13]старающимися поскорее оттяпать себе местечко на Небесах) по сути могли быть всего лишь благочестивыми самоубийцами. Одна яркая ересь даже считала самоубийцей Христа на том основании, что он велел своей жизни покинуть его, и она его покинула. Быть может, еретики были правы: Христос всего лишь следовал примеру своего отца.

Грегори играл с такими возможностями, пока его мозг совершенно не истощился. Он уснул, а когда проснулся, нащупал еще одну историю. Бог существует и существовал всегда; он всемогущ и всезнающ; Человек наделен свободной волей и карается, если пользуется этой свободой для дурных целей; в этом кратком земном существовании у нас нет надежды постигнуть то, как действует Бог; достаточно признавать его, любить его, воспринимать его сияние всем своим существом, повиноваться ему и почитать его. Старая история, самая первая история — Грегори погрузился в нее. Домашняя куртка, кресло точно по вашей фигуре после долгого его использования, деревянная рукоятка старой пилы, джазовый мотив со всеми его частями, отпечаток в песке, точно соответствующий вашему ботинку. Так-то лучше, подумал Грегори, именно то, что требуется, и смущенно посмеялся над собой.

Кто может сказать, что значит быть смелым? Нередко утверждают — особенно те, кто никогда не видел поля сражения, — что на войне наиболее смелыми были наиболее лишенные воображения. Правда ли это, а если да, не принижает ли это их храбрость? Если вы смелы, потому что способны вообразить — заранее вообразить — раны и смерть и отбросить их, то воображающие их наиболее смело, способные заранее призвать страх и боль — самые смелые. Но наделенных такой способностью — увидеть собственную гибель в трехмерном воображении — обычно называют трусами. Так значит, самые смелые — всего лишь несостоявшиеся трусы, трусы, лишенные мужества убежать?

Смело ли верить в Бога, прикинул Грегори. Ну, на нижнем уровне это может быть смелым, потому что теперь в него мало кто верит, и требуется своего рода мужество, чтобы оставаться твердым перед лицом общей апатии. На высшем же уровне это смело, так как вы поднимаете себя до статуса Божьего творения; выставляете себя чем-то более высоким, чем комок глины, — а это требует известной дерзости. Кроме того, вы, пожалуй, подставляете себя Страшному Суду: ваши нервы выдерживают и эту мысль? Когда вы говорите, что вы верите в Бога, вы — тот ребенок, который поднимает руку в классе. Вы привлекаете к себе внимание и получаете публичный вердикт: Прав или Не прав. Вообразите этот момент. Вообразите страх его.

Смелее не верить в Бога? Опять-таки на нижнем уровне это требует некоторой тактической храбрости. Вы говорите Богу, что он не существует — а что, если он существует? Сумеете ли вы справиться с моментом, когда он откроется вам? Вообразите стыд. Вообразите потерю лица. А на высшем уровне вы утверждаете неизбежность вашего собственного несуществования. Я кончаюсь. Я не продолжаюсь. Вы не оставляете для себя ни малейшего шанса. Вы благодушны перед своим полным исчезновением; вы отказываетесь оспорить его презрительное господство над вами. Вы вытягиваетесь на своем смертном одре в уверенности, что постигли вопрос жизни; вы дерзко высказываетесь в пользу полной пустоты. Вообразите этот момент. Вообразите ужас его.

Были такие, кто верил в мужество смеха. Чтобы одержать победу над смертью, смейтесь над ней; откажитесь принять ее высокую самооценку, и вы лишите ее ужаса. Шуткой мы обезоруживаем вечность. Испуган? Только не я. Жизнь вечная? Что есть она, что нет ее. Существует ли Бог? Возьмите еще кусок пирога со свининой. Грегори в дни его молодости привлекала такая космическая ухмылка, но это осталось в прошлом. Мы все боимся смерти; мы все предпочли бы какую-нибудь систему жизни вечной, даже если для начала на испытательный срок. Шесть тысяч лет загробной жизни с правом покупки или отказа, без обязательства окончательного приобретения — мы бы все заполнили такой купон. И потому Грегори предпочел не присоединяться к тем, кто смеялся над смертью. Смеяться над смертью равносильно тому, чтобы мочиться в папоротнике высотой по пояс рядом с полем для гольфа. Видите поднимающийся пар и внушаете себе, что он подразумевает жару.

15, подумал Грегори. Бога нет, но есть жизнь вечная. Это была бы интересная система. В конце-то концов, разве с технической точки зрения нам нужны они вместе? Мы могли бы организовать жизнь вечную без помощи Бога, ведь так? Дети, предоставленные самим себе, придумывают игры и правила. Мы, уж конечно, сумели бы как-нибудь справиться со всем самостоятельно. Пусть показатели поданное время, возможно, не так уж хороши, но условия, в которых мы пыхтели на протяжении этих коротеньких наших земных жизней, были отнюдь не идеальными. Я хочу сказать, для начала было полно невежества, куда ни кинь, далее, наши материальные условия оставляли желать много лучшего, и погода бывала жуткая, а затем, как раз когда наши монархи и наши мудрецы начали наводить подобие порядка, является откуда ни возьмись жутко, жутко несправедливая стерва, именуемая смертностью, и приканчивает их всех. Приходилось начинать все сначала с новехоньким набором монархов и мудрецов. Стоит ли в свете всего этого удивляться, что мы частенько делаем шаг вперед, два шага назад. Тогда как обладай мы жизнью вечной… невозможно предугадать, чего бы мы только не достигли.

— Дай-ка я покажу тебе кое-что, — сказала Джин. Она достала сигарету, закурила и начала затягиваться.

Минуты через две Грегори сказал:

— В чем дело?

— Подожди и увидишь.

Он ждал; она курила; колбаска пепла ее сигареты росла, но не обламывалась. Сначала он недоумевал, потом начал следить за ней внимательно, затем заулыбался. Наконец он сказал:

— Я не знал, что ты фокусница.

— Ну, мы все способны делать фокусы, — сказала Джин и отложила свой столбик пепла. — А этому меня научил дядя Лесли. Открыл мне секрет незадолго до смерти. Просто внутрь сигареты надо всунуть иголку. Очень просто.

В постели Грегори начал размышлять о фокусе своей матери. Никогда прежде она ничего такого не проделывала. Пыталась ли она сказать ему что-то? Ее побуждения становились все более непрозрачными. Может быть, игла в сигарете означает душу в теле или еще что-нибудь такое же. Но его мать ни во что подобное не верила: как-то она с одобрением упомянула китайского философа, который написал трактат «Разрушимость души». Может быть, она демонстрировала, что иголка в сигарете подобна душе в теле только в одном смысле — это чистый трюк: нечто, что как бы придает нам внушительность, но затем оказывается не более, чем простеньким фокусом. Ему следовало бы спросить, что именно она имела в виду, но она все чаше предпочитала не отвечать на вопросы, словно у нее не было такого желания. Она только улыбалась, и он не знал, то ли она умная старуха, то ли она его не слушала.