Сережик - Сергей Даниелян Страница 43

Через месяц бабка Вардануш получила повестку о его смерти. Как она это пережила, я не знаю. Его похоронили под Краснодаром, в братской могиле – так рассказывала моя тетка Маро. Не знаю, насколько Вардануш спасла свою семью, но угрызений совести у нее, по-моему, не было. Она с гордостью рассказывала о деде, который героически пал за Родину. Не то что мой дед Айк, который дошел чуть ли не до Берлина, но каким-то образом остался в живых. Бабка Вардануш это часто подчеркивала, мол, если дед Айк не погиб, значит, и не воевал нормально.

Маро не могла матери простить, что та послала отца на фронт, но об этом в семье умалчивалось, и даже мой отец перед смертью, уже совсем старый и немощный, закатил маме прощальный скандал, мол, это она распространяет эти слухи и позорит его мать. Отец в это просто не хотел верить. На самом деле слухи пошли от Маро, которая мстила своей матери за то, что та натворила.

Бабка Вардануш, как говорила моя мама, была очень примитивна, и даже против мамы ее настраивала дочь. Она своим рефлексивным поведением, как говорила мама, виновата и в смерти своего сына Марлена.

У Марлена тоже была любовница на текстильной фабрике – как видите, текстильная фабрика была в Ленинакане главным развлечением армянских мужчин. Но у Марлена, грамотного молодого человека, который учился в летном училище после войны, были серьезные намерения насчет этой русской девушки: он решил на ней жениться. Бабка Вардануш была уже на пенсии. Она пришла в неистовство. Мало того, что муж у нее погиб на фронте из-за какой-то текстилевской шлюхи – так она называла всех текстильщиц русского происхождения, – теперь еще сын хочет в дом привести русскую чатлах. Она пошла на фабрику, отыскала эту девушку и поклялась ее облить кислотой, если та еще раз хоть подумает о ее сыне. Бедная девушка сразу поняла, что ее ждет в этой семье, и уехала, никому ничего не сказав и не оставив адреса.

– Не все же такие идиотки, как я, – говорила мама. – Увидела его мать, собрала манатки и смылась с глаз долой.

Марлен был подавлен. Он поссорился с матерью, не приходил домой, пил по-черному, спал под окнами общежития, не зная, что девушка уехала. Долгая депрессия, мороз и водка подорвали здоровье Марлена: он заболел, у него начался туберкулез. Его лечили дома, в больницу он почему-то не лег, бабка Вардануш его выхаживала, но он умер. Говорили, он отказывался от общения, от лекарств и даже от еды. Бабка Вардануш оплакивала его всю жизнь. А о муже даже не вспоминала. Странная у нее была судьба: она была доброй бабушкой, но не понимала масштаба тех разрушений, которые сама натворила. Она была похожа на ребенка, который относится, скажем, к свой младшей сестре как к кукле и может выколоть ей глаз – не от злости, а просто ради интереса, не соображая, что творит.

Маро, ее дочь, не вышла замуж и, как у нас говорят, осталась дома. В молодости она была гулящая, у нее было несколько любовников. Как-то мои родители вернулись домой и заметили еще с улицы, что в квартире горит свет. Бабка Вардануш была где-то в гостях. Когда мама с папой вошли в дом, свет погас. Наши почуяли неладное, мама включила свет. Маро сидела на диване полуголая, а под столом виднелись мужские ноги. Прямо как во французской комедии. Любовник под столом. Папа попросил его выйти, тот схватил одежду и выскочил из квартиры, а папа взял пепельницу и запустил ею в Маро. Пепельница была хрустальная и разбилась о стену. Мама не пустила, чтобы отец ее избил, и очень жалела об этом.

– Надо было, чтоб Данэл ее убил. Тогда и ее бы не было, и его бы посадили!

Маро

Маро гуляла направо и налево, а в провинциальном маленьком городе Ленинакане, где все друг друга знают, это, естественно, не приветствовалось. Но Маро хорошо использовала своих кавалеров. Они чинили ей мебель, развозили ее на машинах, ходили за нее на базар. Мама удивлялась, как это хромая, толстая кассирша общественной бани имела такой успех. У нее даже был постоянный любовник, Гуго.

Маро под конец жизни с гордостью рассказывала мне:

– Когда я выходила на улицу, Серёжик-джан, транспорт останавливался. И стоял не только транспорт, но и у шоферов кое-что.

Кстати, Маро тоже не церемонилась и называла все вещи своими именами.

Я только сейчас понимаю, чем она брала. Во-первых, она была очень хитрая, у нее был пошлый специфический ленинаканский юмор. Плюс она была свободолюбива и независима. Никогда ни у кого ничего не просила и сама всегда была готова помочь.

Она работала в городской бане кассиром, круг общения был очень большой, в маленьком городе ее знали все. И она знала, кто в баню пошел с женой, а кто – с чужой женой. Я часто сидел у нее в кассе, там стоял специфический запах влажности и мыла. Она продавала билеты парам и говорила: «Заодно и искупаетесь». Пары застенчиво улыбались, доплачивали ей за услугу и проходили в номера. Маро многое о людях знала, и с ней считались.

У нее были подруги-банщицы, которые рассказывали всякие развратные истории, происходящие в бане. Все это говорилось при мне, меня считали за ребенка – мол, я ничего не пойму. Они тоже меня любили, баловали мороженым и сладостями.

Я помогал Маро считать деньги в конце дня. И Маро с радостью подсчитывала, сколько она продала левых билетов. Это был секрет, и я тщательно скрывал его от мамы. Маро мне давала взятку за хорошее поведение: металлический рубль. Мама считала, что Маро портит меня и что у ребенка должны быть другие интересы и ценности, кроме как сидеть в бане и считать деньги. Банщицы иногда проходились по моей маме – очевидно, Маро им жаловалась, – а я начинал ругаться матом в их адрес, почти не понимая, что означают мои слова. Вместо того чтобы обижаться, они от этого веселились.

Я часто ходил в Ленинакане в театр. Маро мне на это опять давала металлический рубль с головой Ленина, – чтобы и на мороженое хватило. Театр находился близко от дома, улицу не надо было переходить. И поскольку я ходил туда почти на все спектакли по сто раз, меня уже пускали без билета и деньги оставались мне.

Маро смотрела на меня как на идиота. Как на больного, как на дебила. А я для себя впервые открыл, что один и тот же спектакль нельзя одинаково играть каждый день. Я пока становился профессиональным зрителем. Маро смотрела на меня с тревогой и сожалением – мол, племянник недоразвитый какой-то.

Завсегдатаями театра были я, Норик, у которого голова была очень большой и свисала набок, и одна психически недоразвитая девушка. Она весила килограммов двести и, по-моему, не умела говорить. Мы не общались, но всегда встречались на спектаклях. Нас знал весь персонал и пускал даже в правительственные ложи, если там никого не было. Маро говорила, что рыбак рыбака видит издалека. И что только больные дети ходят в театр.

Ессентуки

Как-то я пришел из школы и слег с высокой температурой. Мама мучилась со мной дней десять. Вроде не грипп. Не ветрянка, не корь, не свинка – я уже всем на свете, чем болеют дети, переболел. Потом я пожелтел, и опытные врачи сообразили, что у меня желтуха. Поскольку до этого никто ничего не понимал и лечение затянулось, меня – очень плохим – положили в инфекционную больницу. Мне было лет двенадцать, может чуть больше. В больнице было тесно: была эпидемия желтухи, и в палате на двадцати квадратных метрах лежало человек десять. Воняло едой, носками и лекарствами. Нам делали систему, уколы, меня тошнило.