Слово в пути - Петр Вайль Страница 42

Идиллия не получается, конечно. В колхозе нужно было трудиться, ничего, по сути, не зарабатывая, кроме разрешения работать и на собственном участке. Так и бегал с колхозного поля на свое: «с корабля на бал» — высказывается Васько. Неужто бал? У Ивана Андреевича и Галины Васильевны — тринадцать детей: от тринадцати до тридцати лет. «Слушаются? — Они слушаются, пока поперек кровати помещаются». В семье — три машины. Неженатые сыновья подрабатывают шоферами в Италии. Пенсия — 44 гривны, примерно 9 долларов. Главный доход — капуста и перец: на полях и в теплицах. Есть корова — как водится, Манька. Ухоженный дом — весь в цветах, с крыльца и лестницы начиная. Они пятидесятники, как большинство в селе, по вторникам, четвергам, воскресеньям — собрания. Глава общины, пресвитер, — мастер по выкладке плитки, у него десять детей. Телевизора по религиозным соображениям не держат, но компьютер для детей есть. «Пьют в селе?» — озабоченно спрашивает Максимишин (он везде это спрашивает). Супруги переглядываются, задумываются: «Есть один». В Заречье — 800 хат.

Проехав по Закарпатью от Перечина (севернее Ужгорода у словацкой границы) до Рахова (у румынской), повсюду мы интересовались у местных жителей: кем вы себя ощущаете? Самый частый ответ: закарпатцы. И что делать? Нет же такой национальности. Но есть — самосознание: не по крови, а по сути.

В селе Лесарня знакомимся с мужчиной лет пятидесяти — столяр Василь Малыш. «Ну вот вы кто?» — «Кто-кто, русин я. Наверное, русин, а вообще, не знаю. Закарпатец. Бандера!» — и хохочет. Над нами, над москалями, хохочет, над «бандеровским», враждебным, клише: неистребимо это российское (читай: советское) отчуждение от заведомо иного, непохожего, насильственно присоединенного. Мне ли не понимать, родившемуся и выросшему в Риге.

Как наглядна яркая европейская пестрота истории да и сегодняшней жизни Закарпатья. Нивелировку этого края не смогла произвести даже такая мощная и налаженная машина, как советская власть. Механизм заглох, столкнувшись с невиданным разнообразием явления, — не сумел просчитать. Буквально каждые 20–30 километров — иной народ, иной язык, иной уклад. Венгры, румыны, словаки, русины, украинцы во всем своем карпатском разнообразии (лемки, бойки, гуцулы), Цыгане, наконец… Нигде больше — ни в Западной, ни в Восточной Европе — мне не приходилось видеть ничего подобного по быстроте смены этнических декораций: европейская мозаика как наглядное пособие.

Оттого кажется правильным, что именно тут — географический центр Европы. Совершенно официальный: к югу от Рахова, на окраине села Делового, еще в 1887 году был поставлен двухметровый обелиск с соответствующей надписью на латыни. Через девяносто лет, в 1977-м, в подтверждение рядом воздвигли еще одну — уже семиметровую — стелу. Тут же деревянный кабак в гуцульском стиле — колыба, где грех не выпить какой-нибудь горилки по случаю обнаружения себя в центре Европы.

Европейский вектор всей нынешней Украине в целом задала именно Западная Украина — Закарпатье, Галиция, Буковина, Волынь. Об этом пути в стране повторяют настойчиво на всех уровнях, а история учит, что интеллектуально-эмоциональный алгоритм, языковая мантра — не менее действенный фактор, чем исчисляемые показатели политики, экономики, социальной жизни.

Итак, чокаемся горилкой: львовянин Тарас Возняк, крымчак, а ныне петербуржец Сергей Максимишин, мы с женой — рижанин и москвичка, в последние тринадцать лет пражане. Львов, Керчь, Петербург, Рига, Москва, Прага — тоже впечатляющая европейская мешанина за одним столом в излучине Тисы.

Волнующие детские воспоминания при одном только названии — Тиса. Сливаясь чуть севернее Рахова, Белая и Черная Тиса образуют реку, некогда самую знаменитую в СССР. Прежде чем впасть в Дунай, Тиса шла по советско-румынской, потом по советско-венгерской границе — оттуда пробирались американские шпионы верхом на бандеровских подручных, надевших кабаньи копыта. Будучи коренными янки, успешно и непринужденно приживались в советских селах, вступали в колхозы, женихались с местными дивчинами, пока их не разоблачали Джульбарсы и Карацупы. Кто думает, что я глупо иронизирую, — пусть прочтет хотя бы повесть Александра Авдеенко «Над Тиссой» или посмотрит одноименный фильм, ставший в свое время лидером советского проката: там еще много интересного (для поиска — в ту пору река писалась через два «с»).

Здесь, в Закарпатье, можно было, не выходя из дома, за полвека полдюжины раз сменить гражданство: австро-венгерское, венгерское, чехословацкое, карпато-украинское, советское, украинское. Должно это сформировать особое мышление — сосредоточенное на сущностях, а не на форме?

В селе Великие Береги — Янош Урста, он же Иван Иванович, бывший ответственный работник, ныне по родовой принадлежности винодел. Говорит по-русски прекрасно: сказывается прежняя деятельность. Он венгр, а виноделие — коренное занятие закарпатских венгров. «В плохом настроении в погреб не захожу, чтоб не передавать вину дурную ауру». И походя дарит привычный афоризм: «Виноград любит солнце и тень… (после паузы) хозяина». Сам выпивает 400–500 граммов в день. Водку — нет: «От водки злость — кому-то врезать хочется». Урста производит только марочное вино: саперави, «Черный доктор», кагор, редкий заизюмленный «Уникум». У деда-винодела было тридцать гектаров под виноградниками, но «в 44-м его освободили от земли», и у самого Урсты всего пятнадцать соток. Что говорить, если когда-то в селе было сто бондарей, а теперь бочки закупать приходится на стороне. В Береговском районе под виноградом было 2500 га, сейчас — процентов десять от этого. Но еще есть те красивые — даже для произношения — сорта: «Променисто» («Лучезарное»), «Троянда Карпат». Они всегда были редкими, говорили: «Променисто» для министра». Урста увлеченно рассказывает, как всего можно было добиться у начальства: «С двумя корчажками в руках в любой кабинет ногой дверь открывал». Подумав, добавляет: И сейчас открываю».

Вино — суть, и оттого оно вовсе исчезнуть не может. Но вот мы попадаем в дом к ткачихе Иде Физеш в тех же Великих Берегах. Она говорит только по-венгерски, Урста переводит. Иде занимается ремеслом с 74-го года, в селе ткачих больше нет, немногие остались в окрестных селах, ее семейная династия на ней заканчивается: дочери Иде ткать умеют, но не хотят этим заниматься. Выткать один метровый рушник — три-пять рабочих дней. Продать его можно за 80 гривен, выручив на этом примерно 40. Итого чистый заработок в месяц, без выходных, — не больше 300 гривен, долларов 60. Жалко ужасно: так это выразительно и необычно. Орнамент — в основном красно-бело-черный, традиционные рисунки: «тюльпан», «гвоздика», «желудь», «волчий след». Рушники, наволочки, настенные коврики с нравоучительными вышитыми изречениями: «Оставь все заботы Богу», «С верой в Бога я могу все». Все ли?

Вера здесь — живая, естественная, обиходная. Вдоль всех дорог — деревянные распятия, реже — часовни: греко-католические, римско-католические, православные, протестантские. Есть причуды: часовня в виде колодца-журавля под Солотвином, с цыганской роскошью построенный православный храм в Тячеве, в богатом селе Четфалва — суперсовременный церковный авангард греко-католиков рядом с реформатской готикой XVIII века. Но в основном барочные формы: новые или обновленные — крытые светлой, почти белой жестью церкви. Изредка попадается гуцульская деревянная готика или верховинское барокко XVII века — как в селе Калачава, старше и никак не хуже Кижей. В Мукачеве через улицу Федорова — перекличка греко-католического и православного храмов: песнопения через репродукторы. В Крайникове — церковь Святого Михаила: прелестная деревянная готика, немного напоминает пражскую каменную с ее сказочными башенками, как из детских книжек. Тут же в Крайникове — свадьба, где наяривают mpoicmi музики, то есть музыкальное трио: скрипка, аккордеон, барабан — бомжеватые на вид, но бодрые старики.