Любовь - Карл Уве Кнаусгорд Страница 42

— Вдруг те самые жесткие конструкции, которые тебе не нравятся, служат здесь противовесом? Объективатором?

— Возможно, — кивнул он. — Короче, если бы не она, то вечер был бы потрачен впустую.

— Еще этот с квартирой, — сказал я. — Рааттамаа, да?

Утром я позвонил по номеру, полученному от Рааттамаа. Никто не ответил. Я звонил весь этот день и следующий. Не отвечает. Не берет трубку. На третий день мы поехали на другое культурное мероприятие, где он ожидался, сели в баре напротив, после окончания он вышел, а тут мы, он опустил глаза, увидев меня, — к сожалению, уже поздно, квартира ушла. Гейр Гюлликсен договорился для меня о встрече с двумя редакторами «Нурстедтс», я с ними пообедал, и они дали мне список писателей, с которыми мне стоит познакомиться, — «не все самые известные, зато самые приятные» — и сказали, что я могу две недели пожить в гостевой квартире издательства. Я поблагодарил и перебрался туда, а уже когда я жил там, на связь вышел Юар Тиберг, большое стихотворение которого мы печатали в «Ваганте»: его знакомая из журнала «Урдфронт» уезжает на месяц, я могу пожить у нее.

Я регулярно звонил Тонье и рассказывал, как у меня дела, чем занимаюсь, она рассказывала мне, что происходит у нее. Вопросом, чем мы с ней на самом деле занимаемся, никто из нас не задавался.

Я начал бегать. И снова начал писать. С выхода первого романа прошло четыре года, а у меня по нулям. Валяясь на водяной кровати в подчеркнуто феминной комнате, которую я снимал, я понял, что вариантов реально два: или писать о своей жизни, все как есть сегодня, такой типа дневник, открытый в будущее, плюс присоединить глухим подтекстом происходившее со мной в последние годы, про себя я называл книгу «стокгольмский дневник», или продолжать историю, начатую за три дня до отъезда, о ночной поездке в шхеры с папой, когда мне было двенадцать лет, как он ловил крабов, а я нашел мертвую чайку. В истории была атмосферность, настроение: тепло, темно, крабы и костер, кричат чайки, охраняя свои гнезда, когда папа, Ингве или я проходим по холму мимо, что-то в этом было, но я сомневался, достаточно ли, чтобы удержать роман. Днем я читал, валяясь на кровати, нередко забегал Гейр, и тогда мы шли вместе обедать, вечером я писал, или бегал, или ехал на метро к Гейру с Кристиной, я очень сблизился с ними за эти две недели. Помимо литературы и политико-идеологических тем, кои Гейр считал важным обозначить, мы все время разговаривали о своем, о личном. В моем случае эта бочка была без дна, я вспоминал все подряд, от детских историй до смерти отца, от того лета в Сёрбёвоге до той зимы, когда я встретил Тонью. Гейр оказался проницательным, он умел отстраниться и вскрыть самую суть, раз за разом. Его история, а она обрела ясность не сразу, видно, ему сначала надо было убедиться, что на меня можно полагаться, оказалась практически полной противоположностью моей. Он вырос в простой семье без малейших амбиций, в родительском доме не было ни одной книги, в то время как мои родители принадлежали к среднему классу и оба, и мать, и отец, пошли во взрослом возрасте получать дополнительное образование, а дома в моем распоряжении имелась вся мировая литература. Он был из школьных драчунов, которых вечно отчисляют и таскают к школьным психологам, а я, наоборот, зубрилой, который примерным поведением стремился во что бы то ни стало добиться расположения учителя. Пока он играл в солдатиков и мечтал, что когда-нибудь у него появится собственное настоящее ружье, я играл в футбол и даже подумывал о профессиональной карьере. В то время как я на школьных выборах ^[37] представлял на дебатах левых социалистов ^[38] и писал итоговую работу о революции в Никарагуа, он вступил в молодежные подразделения Сил территориальной самообороны ^[39] и Партии прогресса ^[40]. Пока я, посмотрев «Апокалипсис сегодня», писал стихи об ампутированных руках детей и преступлениях против человечности, он изучал возможности получить американское гражданство и пойти воевать.

Все это не мешало нам разговаривать друг с другом. Он понимал меня, я понимал его, и впервые во взрослой жизни рядом был человек, которому я мог сказать все без утайки.

Я выбрал историю про ночь и крабов, написал двадцать страниц, написал тридцать, короткие пробежки становились длиннее и длиннее, вскоре я обегал Сёдер целиком, килограммы таяли, разговоры с Тоньей стали редкими.

А потом я встретил Линду, и взошло солнце.

По-другому никак не могу сказать. Солнце взошло в моей жизни. Сначала просто свет на горизонте, как намек: туда смотри. Потом первые лучи, и все вокруг стало отчетливее, легче, живее, а сам я радовался все больше, и больше, и больше, и вот оно стоит в зените на моем небосводе и пылает, пылает, пылает.

Впервые я заприметил Линду летом девяносто девятого года, на семинаре скандинавских писателей-дебютантов в Бископс-Арнё под Стокгольмом. Она стояла на улице, подставив лицо солнцу. В темных очках, белой футболке с красной полосой на груди и штанах цвета хаки. Тонкая и красивая. От нее исходила волна мрачности, дикости, эротики и деструктива. У меня снесло крышу.

В следующий раз я увидел ее через полтора года. Она сидела за столиком в кафе в Осло, в слишком большой кожаной куртке, синих джинсах, черных сапогах, такая хрупкая, потерянная, с таким опрокинутым лицом, что мне хотелось только одного — обнять ее. Я этого не сделал.

В Стокгольме я по приезде знал ее одну, ну, не считая Гейра. Номер ее телефона у меня был, и на второй день я позвонил ей от Гейра с Кристиной. Что было в Бископс-Арнё, я похоронил и закопал; никаких чувств к ней у меня не имелось, но я нуждался в знакомствах, а она писатель и наверняка многих знает, вдруг кто из них сдаст мне жилье.

На звонок никто не ответил, я положил трубку и повернулся к Гейру, который старательно делал вид, что не следит, чем я занят.

— Ее нет дома, — сказал я.

— Позвони попозже, — ответил он.

Я так и сделал. Но по этому номеру никто ни разу не ответил.

С помощью Кристины я дал объявление в газете. Норвежский писатель снимет студию или квартиру, говорилось в нем, — к этой формулировке мы пришли после долгих разговоров, Гейр с Кристиной уверяли, что культурные люди, а их в городе море, клюнут на «писателя», а «норвежский» читается как намек на приятное и неопасное. Видимо, они были правы, потому что мне стали звонить. В основном предлагали квартиры в пригороде, я на все отвечал вежливым отказом, потому что мне казалось бессмысленным сидеть в многоэтажке среди леса вдали от центра, и в ожидании более подходящего предложения я переехал сперва в гостевую квартиру «Нурстедтса», а потом в какую-то девичью светелку с водяной кроватью. И через неделю действительно вижу — сдается квартира на Сёдере; приезжаю смотреть, стою жду у подъезда, и тут из машины выходят две женщины лет пятидесяти, на одно лицо, очевидно близняшки; здороваюсь, они рассказывают, что сами из Польши, а квартиру сдают минимум на год; мне подходит, говорю я, тогда давайте поднимемся, предлагают они, если понравится, сразу и подпишем договор.