Кошкин стол - Майкл Ондатже Страница 40

И вот теперь я пробираюсь по почти заглохшей тропинке в тот незабываемый день. К моему удивлению, в каюте оказалась еще и Эмили — можно подумать, мисс Ласкети пригласила ее специально, чтобы обсудить со мной нечто важное. На столе — чай и печенье. Мы с Эмили сидим, выпрямив спины, на двух стульях (других в каюте нет), мисс Ласкети расположилась в изножье кровати и подалась вперед, чтобы удобнее было говорить. Каюта куда больше моей, в ней полно непонятных предметов. Рядом с мисс Ласкети какой-то массивный ковер. Впоследствии мне объяснили, что это шпалера.

— Я как раз говорила Эмили, что зовут меня Перинетта. Кажется, это такой сорт яблок, они растут в Нидерландах.

Она повторяет имя полушепотом, будто сожалея, что слишком редко слышит его в устах окружающих. Потом начинает говорить. О своей молодости, как она любила иностранные языки, как в ранние годы попадала в переделки, «пока не случилась одна вещь — она меня и спасла». Когда Эмили начинает допытываться, мисс Ласкети отрезает: «Я тебе в другой раз расскажу».

Как мне кажется теперь, этот экскурс в прошлое служил одной цели — убедительнее предостеречь меня от связей с бароном, о которых она каким-то образом прослышала. Рядом сидит с серьезным видом Эмили и постоянно кивает, подчеркивая, что речь идет о важных вещах. А я слушаю вполуха. Я поймал взгляд еще одного персонажа, затиснутого в уголок каюты. Это голый манекен, на плечи которому накинуты какие-то одежды мисс Ласкети. Она продолжает говорить, а я замечаю шрам на алебастровом животе, — похоже, его начертили краской или карандашом совсем недавно. А вот лицо выискивает меня, смотрит с полной открытостью, совершенно беззащитно. Передо мной более юная, менее самоуверенная мисс Ласкети — только вот с этой раной. И лишь сейчас, когда я взялся это писать, меня вдруг осенило: то могла быть статуя бодхисаттвы. Да, возможно, — это мирское, всеприемлющее лицо… мисс Ласкети не умолкает. И если глаза мои и отрывались от нее в тот день, пока она говорила о моих связях с бароном, так только потому, что меня притягивал этот полный понимания взгляд. Возможно, она специально села на кровать, чтобы фигура манила меня из-за ее спины.

Перед самым нашим уходом она шагнула-таки к тому, что меня так занимало, и сняла полупрозрачную ткань, скрывавшую глубокий надрез в плоти.

— Вот, видишь? Такие вещи можно перенести. Надо учиться изменять свою жизнь.

Тогда я не усмотрел в этой фразе никакого смысла, однако слова запомнил. Я успел рассмотреть вполне правдоподобную рану вблизи, хотя через миг ткань опустилась на место. Все было на виду.

Мисс Ласкети обладала авторитетом, о котором мы даже не подозревали. Теперь я почти уверен, что это она убедила барона сойти с судна в Порт-Саиде, предупредив, что, оставшись, он рискует разоблачением. А потом был совершенно ирреальный эпизод, настолько ирреальный, что мог запросто случиться во сне, когда то ли Кассий, то ли я шли ей навстречу, — было это поздно, ближе к сумеркам, и тот из нас двоих, кто там был, вроде как заметил, что она протирает краешком блузки нечто вроде небольшого пистолетика. Эта деталь ну никак не вязалась с ее образом. В детстве мы способны вообразить и принять почти что угодно. Мы знали, что она нам симпатизирует. Случалось, она посвящала дневные часы Кассию, который заинтересовался ее альбомом для набросков. С ней было очень легко разговаривать.

С этим полумифическим пистолетом связан еще один эпизод. Однажды днем, занимаясь с Кассием, мисс Ласкети одолжила ему вечное перо. Он об этом позабыл, а потом, уже после ужина, нащупал перо в кармане брюк. Мисс Ласкети он отыскал за одним из столов — она была увлечена разговором, а сумочка ее висела тут же на спинке стула. Кассий наклонился, чтобы, не отвлекая ее, положить перо в сумочку, но тут ее обнаженная рука быстрым змеиным движением перехватила его ладонь и вынула из нее перо. Она даже не обернулась и не взглянула на него.

— Спасибо, Кассий, всё на месте, — сказала она и продолжила свою речь.

Для нас это стало еще одной уликой.

Несмотря на самоуверенность, она никогда никого не судила. Похоже, раздражал ее один-единственный человек, а именно мистер джигс, да и то потому, что она считала его хвастуном. Он постоянно разглагольствовал, какой он меткий и умелый стрелок. То, что мисс Ласкети тоже меткий стрелок, выяснилось много позднее, когда мы обнаружили фотографию юной Перинетты Ласкети, которая идет себе, посмеиваясь, от многократно пробитой в «яблочко» мишени на состязаниях в Бисли рядом с героем войны, поляком Юлиусом Гружей, который впоследствии представлял Англию на Играх Содружества в стрельбе с пятидесяти метров по движущейся мишени. Кстати, именно в статье, посвященной Груже, и упомянута меткость мисс Ласкети, хотя куда более пространно повествуется о возможных романтических отношениях изображенной на фотографии пары. Твидовый пиджак, светлые волосы пронизаны солнцем — она совсем не похожа на блеклую «старую деву», делавшую наброски на палубе «Оронсея» и швырявшую детективы в море.

Фотографию и статью раскопал Рамадин, когда мы уже жили в Англии. Он приметил ее в старом выпуске «Иллюстрейтед Лондон ньюз». Мы копались в бумажных завалах Кройдонской публичной библиотеки и вряд ли опознали бы мисс Ласкети, не окажись в подзаголовке ее имени. К тому моменту, к середине пятидесятых, ее спутник, Юлиус Гружа, успел сделаться прославленным олимпийским чемпионом, а также влиятельным человеком на Уайтхолле, где, судя по всему, у мисс Ласкети тоже были определенные связи. Когда бы мы с Рамадином знали тогда, как связаться с Кассием, мы сделали бы фотокопию этого «доолимпийского» снимка и послали бы ему.

В наших глазах она не была красивой женщиной. Нас больше привлекали разнообразные грани ее личности, которые мы открывали одну за другой. Ее изначальная настороженность была лишь следствием природной застенчивости. А потом — будто ты набрел на клетку с лисятами на какой-нибудь сельской ярмарке. И хотя фамилия Ласкети вроде бы говорила о европейском происхождении, ее владелица вполне уютно уживалась рядом с британской «садовой» аристократией.

Она, безусловно, была знакома со всевозможными гранями английской жизни. Например, нас просто ошарашили сведения, которыми она поделилась, когда речь за «кошкиным столом» зашла про туристические походы: среди ее знакомых, мол, есть такие туристы (в том числе ее троюродный брат), которые, отправляясь на все выходные в поход, надевают только носки да ботинки и вешают на плечи солдатский ранец. В таком виде идут по лесам, через поля, переходят вброд лососевые ручьи. Встретишь их в дороге — не заметят, будто бы ты невидимка, при этом они убеждены, что ты их не видишь тоже. Подойдя под вечер к деревне, они одеваются у околицы, заходят в трактир, ужинают в одиночестве и отправляются к себе в комнату спать.

Выслушав мисс Ласкети, за столом с легкостью вообразили себе картину и примолкли. Большинство пассажиров составляли начитанные азиаты, которым непросто было совместить свои представления об английской жизни, почерпнутые из Джейн Остен и Агаты Кристи, с этими голыми туристами. Причудливый и не совсем уместный анекдот стал первой черточкой, изменившей в наших глазах образ мисс Ласкети, который поначалу напоминал выцветшие обои. После рассказа о туристах за столом повисло молчание; нарушил его мистер Мазаппа, вернувшись к непроницаемым лицам мадонн, о которых уже говорил раньше.