"Я" значит "ястреб" - Хелен Макдональд Страница 39

Со мной Стюарт ведет себя твердо. Говорит, что птица должна быть больше нацеленной на охоту. Мысль, которую мне трудно вынести. Заставляю его поклясться, что ночью моя питомица не умрет от голода.

– Конечно, не умрет, – отвечает он, и его голубые глаза сощуриваются не то в улыбке, не то в раздражении.

– Ты уверен? – делаю я жалкую попытку. – А вдруг я ее уморю!

Протянув руку, он щупает птичью грудину, грудную клетку, мышцы под крыльями.

– С ней все в порядке, Хелен.

– Честное слово?

– Да.

Тащусь к машине, глядя себе под ноги.

Вдруг Стюарт останавливается как вкопанный.

– Что случилось?

– Вот это да! – говорит он. – Ты только посмотри!

– Куда? – спрашиваю я, прикрывая ладонью глаза. – Я ничего не вижу.

– Смотри в сторону солнца.

– Смотрю.

– А теперь вниз.

И тут я замечаю, что голое поле, на котором мы тренировали Мэйбл, сплошь покрыто осенней паутинкой – миллионами блестящих нитей, причесанных ветром на каждом сантиметре почвы. Освещенный заходящим солнцем, этот трепещущий шелк волнуется, точно серебристая водная рябь, доходя до моих ног. Эта неземная красота – работа миллионов малюсеньких паучков, ищущих себе новый дом. Каждый из них сплел шелковую ниточку и выпустил ее в воздух, чтобы улететь из того места, где вылупился. Бесстрашные воздухоплаватели взмывают вверх, ветер несет их, разметает по окрестностям и бросает на землю. Я долго не могу оторвать от поля глаз. Вспоминается осенний вечер во время прошлогодней поездки в Узбекистан. Я сидела на земле у палатки, гадая, откуда идет жуткое зловоние – от разлагающегося трупа коровы или кое-чего похуже. Передо мной на много километров вперед простирались болота и пустыни, а еще дальше, исчезая в туманной дымке, возвышался Ферганский хребет. Вдруг я увидела странное явление: в воздухе зависло что-то непонятное, какие-то белые вопросительные знаки, которые удивительным образом не подчинялись законам физики. Ветра не было, однако они колыхались, опускались и поднимались со сверхъестественной медлительностью. Что это такое, черт побери? Я побежала к одной такой закорючке. Придвинулась к ней как можно ближе, так что она оказалась в нескольких сантиметрах от моего носа, но все равно не могла определить, что это такое. Длиной она была от моего запястья до кончика среднего пальца, белая и извивающаяся, как макаронина. Из чего она сделана – непонятно. На ум пришли манна, сода, пепел и аэрозольный серпантин. Но когда я вгляделась очень-очень внимательно, а закорючка очень-очень медленно поползла вверх, в основании этого белого пенистого завитка я различила почти невидимую нить. И в самом низу этой нити сидел малюсенький паучок.

На следующий день я оставила Мэйбл дома и поехала на поезде в Лондон. Мне не хотелось ее оставлять и не хотелось ехать. После смерти папы город жил в моей памяти, как бледный, болезненный призрак под громоздящимися тучами. Но теперь, поворачивая за угол Флит-стрит, я обнаружила, что он уже не такой пустынный. Это был мрачный, непостижимый муравейник, построенный из мусора и стекла, с банкирами и трейдерами, которые снуют по глубоко прорезанным в муравейнике улицам. Подоконники, заграждения, проезды. Забитые водосточные желоба, противоприсадные шипы, тротуары, испещренные пятнами затоптанной жвачки. И неожиданно – церковь Сент-Брайд, забранная оградой и стоящая на возвышении из камня с зеленоватыми вкраплениями. У двери меня ждали фоторедактор из папиной газеты, мама и брат. Редактора я раньше не видела. Жесткий взгляд голубых глаз, лицо кулачного бойца, крепкое рукопожатие, костюм в тонкую полоску. Встречу устроил он: газета заказала поминальную службу по отцу, и мы пришли обсудить ее со священником. Пройдя в комнату для собраний прихожан, мы решали, какие выбрать псалмы, отрывки из Евангелия и песнопения, кому выслать приглашения, кто будет говорить. Я сказала, что хотела бы выступить. Мы побеседовали еще немного. Мама в сером свитере и розовой жилетке сидела очень прямо – аккуратно причесанные волосы, бледное, напряженное лицо. Мамочка. Джеймс казался еще бледнее. Он быстро улыбнулся мне одними губами. В глазах у меня защипало. Джеймс сказал священнику: «Я работаю дизайнером и мог бы помочь в проведении службы, как вы думаете?» Священник кивнул и подтолкнул через стол в нашу сторону несколько отпечатанных буклетов. «Эти остались после прошлых поминальных служб, – сказал он, непроизвольно склонив голову с заботливым сочувствием. – Может, они вам пригодятся». Я взяла ближайший. С обложки мне улыбался незнакомец средних лет с изображенной на галстуке фортепьянной клавиатурой. Я долго разглядывала его лицо, с силой прижав подушечку пальца к уголку жесткой обложки, чтобы этот маленький очаг боли отвлек меня от той боли, что скрывалась в сердце.

Когда мы собрались уходить, священник вручил каждому из нас свою визитную карточку. Визитная карточка. Абсурд. Галстук. Неадекватность. Всего. Всего этого. Я снова оглядела комнату. Светодиодные ленты и доски объявлений, вешалки и факсы. Дневники и расписания. Кабинет смерти. Почувствовала, что вот-вот расхохочусь. Попыталась сдержаться. Получилось что-то вроде натужного кашля. Такое со мной уже случалось. Сидя в вольтеровских креслах похоронного бюро перед небольшой вазой с розами оранжевато-розоватого цвета, мы с мамой должны были выбрать для папы гроб. Тусклое освещение. Тесная комната. Гнетущая тишина. Гробовщик дал нам ламинированную папку, и она раскрылась на странице, где рекламировались гробы, раскрашенные в цвета футбольных команд, гробы с фотографически точными изображениями «Спитфайров», полей для гольфа, саксофонов и поездов. Помню, мы тогда рассмеялись точно таким же смехом. Перед лицом смерти наши мелкие жизненные радости, вроде картинок на гробах и галстука с клавиатурой, становятся нелепыми, а визитная карточка превращает поминальную службу в обыденность. Мы рассмеялись, потому что невозможно было вплести эти символы жизни в факт смерти. И нынче мне тоже не оставалось ничего другого.

По дороге домой меня заполонило обыкновенное человеческое горе. Мне не хватало папы. Очень не хватало. Поезд сделал поворот, и на окно упали солнечные лучи, загородив мелькающие поля сеткой серебристого света. От этого сияния я закрыла глаза и вспомнила шелковую паучью паутинку. Ведь я прошла по ней, ничего не заметив. Даже понятия не имела, что она там есть. И мне подумалось, что, быть может, пустота и неправота мира – это лишь иллюзия, а на самом деле в мире существуют реальные, правильные, прекрасные вещи, пусть я их и не вижу, но, если мне повезет и я окажусь там, где нужно, у меня наконец откроются глаза. Должно быть, это солнце на стекле, память о серебристом поле, мой смех и доброта утренней встречи ослабили броню молчания, которую я носила уже не один месяц: больше я не испытывала злобы.

В тот вечер, когда мы ехали к холму, я тихо сказала Стюарту:

– Стюарт, у меня все получается как-то не так. Наверное, я немного не в себе.

– Ты потеряла отца, Хелен, – ответил он.

– Я обучаю ястреба-тетеревятника. Это довольно нервная работа.