Мраморный лебедь - Елена Скульская Страница 38

В 1965 году, после восьмого класса, я поехала с родителями в Дом творчества писателей под Одессой. Там я познакомилась с девятнадцатилетним киевским поэтом Леонидом Киселевым. Он был тоже с родителями и младшим братом. Я сказал, что пишу стихи, почитала их Лёне. Он ответил:

– Сейчас ты пишешь про школу, потом будешь писать про университет, потом про работу, а когда ты будешь писать про жизнь?

Меня поразили его слова, я еще не думала о жизни, все мои горести и любови не выходили за двери восьмого «б».

Лёне предстояло умереть через три года от лейкемии, его поэтический механизм каким-то образом знал это, сроки поджимали, надо было написать еще очень много, и он торопился.

В Киеве – городе карих каштанов с полуприкрытыми зелеными веками – прошла молодость моих родителей. Я когда-то часто ездила в Киев: были живы друзья родителей, потом мои друзья. Потом все смыло временем, и с Владимирской горки уже ничего нельзя было разглядеть, кроме общего открыточного вида.

Но есть, конечно, и то, что не может умереть, и время только служит подручным у бессмертия.

Была в Киеве такая литературная семья: Владимир Киселев – прозаик, Леонид Киселев – поэт, Сергей Киселев – журналист. И так выпало Лёне Киселеву, что он погиб в двадцать два года, в 1968 году. Что мог сделать в поэзии этот мальчик? И, главное, что он мог такого написать за свои двадцать два года?

Он сочинял на двух языках – на русском и украинском, оба были для него одинаково родными, и его книги, которые выходят вот уже сорок лет, составлены на двух языках.

Он, думаю, начал бы писать и на третьем – английском, был запанибрата с английской классикой, как, впрочем, и с русской, да и вообще мировой, посылая в стихах парафразные приветы то одному гению, то другому.

Масштаб дарования Лёни Киселева становится понятным только теперь; в дни нашего знакомства, подростком, я думала: «Наверное, Лёня гений, какие замечательные у него стихи!». Прошла огромная жизнь, почти все было переоценено и переосмыслено, а эта фраза осталась неизменной.

…Счастливый романтизм украинской речи. Запах тополей, косящихся в окна. Крещатик как точка пересечения параллельных линий. Войлочная лечебница, Кирилловская церковь, расписанная Врубелем – задыхается и поет безумие лиловых обмороков фресок. Заснеженный Андреевский спуск. Кладбище среди деревьев, гвоздики на белоснежном и влажном лбу сугроба, и фотография, обрамленная камнем. Та самая фотография, которая стоит и у меня дома, в Таллине. На обороте ее сорок четыре года назад Лёня Киселев написал мне: «Мы еще обязательно увидимся».

Лёня Киселев писал мне, восемнадцатилетней, перед смертью: «…Я совсем не усмехаюсь, когда ты говоришь о своем отчаянии и безнадежности, тем более если они существуют действительно, а не просто для украшения эпистолярного стиля. И все-таки это проходит, а если эти чувства удается передать, скажем, в стихах – результаты бывают просто удивительными – когда в стихах не эмоциональные штампы, столь свойственные современной русской поэзии и, вероятно, губящие ее, а настоящее горе. Кроме того, вот что написал в своем дневнике Франц Кафка: “Не отчаивайся, не отчаивайся и по поводу того, что ты не отчаялся. Когда кажется, что все уже кончено, откуда-то все же возникают новые силы, и это означает, что ты живешь. Если же они не возникают, тогда действительно все кончено, и притом окончательно”. Когда-то я хотел заказать плакатик с этими словами и повесить у себя в изголовье. Во всяком случае, давай попробуем следовать этому совету, а при встрече расскажем друг другу о своих успехах в этом старании.

И у меня было несколько недель, когда мне казалось, что жизнь проиграна окончательно и нелепо, а мир просто уходил из рук, как вода; и так оно и было. А все-таки кое-как удалось выжить, немного зализать раны и даже иногда чувствовать себя счастливым, насколько это вообще возможно.