В Москву! - Маргарита Симоньян Страница 37

Дворец спорта открыли с красными лентами и восторженными комментариями в эфире «Нашего Батька».

Теперь уже пришла очередь председателю чесать кепку и крякать. Его ответ был блестящим. Стыцько съездил в краевую столицу, с кем-то там пошушукал, кому-то подогнал фуру арбузов с лучшей бахчи, и, не успев еще опомниться от одного Дворца спорта, станица уже открывала второй!

Стыцьковский дворец сильно обошел вольнодуренковский. Тот теперь казался вонючим спортзалом, а не дворцом. А новый — это был настоящий фитнес-центр, с совершенно немыслимой роскошью — бассейном на три дорожки. Непьющих станичников обещали пускать в бассейн бесплатно по особым билетам с фотографией Стыцько. Оба непьющих станичника этим очень гордились.

Вольнодуренко с горя неделю гонял по двору жену, как Степан Аксинью. Хотел было нанять босяков поразбивать в фитнес-центре окна, но рассудил, что это некреативно, достал из-под кровати чемодан и укатил в Москву к двоюродному брату. В Москве фермер, стесняясь, пообедал в заоблачном ресторане с двумя мужчинами в запонках. Брат называл этих мужчин «инвесторами». Неизвестно, на что клюнули инвесторы, но в следующим октябре в станице открыли первый на юге России Ледовый дворец.

Ни в одной из российских южных столиц не было Ледового дворца. Даже просто катка не было — ни маленького, ни большого, ни крытого, никакого. И какой может быть каток в краю, где полгода в году лето, и такое лето, что асфальт плавится?

Сначала вообще было непонятно, что с этим катком делать, потому что ни в станице, ни в окрестностях, ни даже в самой краевой столице сроду не продавались коньки, и в глаза эти коньки никто не видел, кроме как по телевизору на чемпионатах по фигурному катанию. Но беженцы из южного государства смотались в Москву на Черкизовский и затоварили будку «Сан-Франциско» партией коньков.

Ледовый дворец овладел станицей в ноль секунд.

Зоотехники собрали хоккейную команду и бились вечерами с комбайнерами. Доярки перешили выпускные платья дочерей и натягивали их на расползшиеся бедра прямо поверх гамаш. Им хотелось кататься, как Роднина.

Слух о Дворце прошел быстро, и сюда уже приезжали со всей округи. Людей стало так много, что движение на катке пришлось организовать только в одном направлении — по часовой стрелке, чтобы народ не поубивал друг друга. Так и катались друг за дружкой в лучших нарядах, целыми семьями. Ледовый дворец заменил станичникам первомайскую демонстрацию, по которой они тосковали все эти годы.

Старонижестеблиевская еще больше преисполнилась гордости за свою удивительную судьбу, и в школах с еще большим остервенением стали проводить конкурс на лучшее стихотворение про прекрасную малую Родину.

Но главное — прекрасная малая Родина все простила сионистуфермеру.

Председатель мучился. Он не знал, чем отомстить. И тогда фермер предложил ему мировую. Фермеру совсем не хотелось ворочаться по ночам, гадая, чем же теперь ответит председатель. Оба они сообразили, что выборов никаких пока не было, а может, никогда и не будет, а их гонка вооружений еще чуть-чуть — и погубит обоих, как едва не погубила однажды мир на Земле. В итоге решили публично помириться и закрепить дружбу совместной постройкой чегонибудь такого, что действительно нужно станице.

Оказалось, что по-настоящему нужно станице теперь только одно — травмпункт. Из-за бассейнов и катков у публики увеличился травматизм.

Сказано — сделано. Через полгода был у Стеблиевки свой травмпункт. Вся местная пресса, то есть и газета, и телеканал, зашлись в восторге. На первую полосу газеты «Великая Старонижестеблиевская» поместили снимок улыбающихся председателя и фермера. Редакция пыхтела над заголовком всем составом. То, что они в итоге придумали, всем показалось торжественным и емким.

Большими буквами над снимком было написано: «Результат рукопожатия Стыцько и Вольнодуренко — травмпункт!»

В общем, благодаря демократии затрапезная кубанская станица (пусть и самая большая в мире) за пару лет разжилась двумя Дворцами спорта, бассейном, Ледовым дворцом с настоящим катком и травмпунктом.

Правда, статуса города ей так и не дали.

* * *

Был сентябрь. В сентябре дорогу, ведущую в Старонижестеблиевскую мимо поля подсолнухов, уже не узнать. Небо сереет, мутнеют лиманы, пшеницу давно собрали и по-черному жгут на полях стерню.

Жизнь почти так же щедра, как безжалостна. Сама оглушила, сама взбаламутила душу, а потом, как обычно, взяла и сама все испортила. Где подсолнухи, где гордые молодые счастливцы, любимцы неба, с улыбкой глядевшие ему прямо в глаза? Одни бурые палки, и на них — черные головы без лепестков. Стоят сморщенные, иссохшие, как старухи в черных платках на утомительных похоронах соседки. Тусклое небо от них отвернулось, солнце не смотрит на них, и разрывается сердце от того, что вот была красота, и нет ее, и год еще целый не будет… и думаешь о старости и смерти… и в страхе и в тоске ждешь неминуемую осень…

Нора и Толик вывалились из автобуса в пыль Старонижестеблиевского автовокзала. В воздухе тянуло то туалетом, то шашлыками. Педро в Стеблиевку не поехал, он куда-то умчался с Джоником. Он вообще третий день подряд ночевал у Джоника, с той самой ночи, когда тот первым увидел Димку висящим на водопроводной трубе на черном с золотым пояске с надписью «Спаси и сохрани», который, провожая его в институт, ему подарила мама.

Димкина станица еще не пришла в себя после летнего наводнения. Как говорили стеблиевцы — не очухалась. Потрескавшаяся земля, с которой давно сошла вода, оставив гниющие трупы коров, могильные плиты с затопленных кладбищ, обломки диванов, сушилок, поилок и разного хлама, была кое-где посыпана хлоркой.

В половине дворов никто больше не жил. На месте казачьих хат гнили горы размокшего самана, а над ними кружили полчища жирных мух.

В других дворах дети и жены заново красили стены, мужики ставили на огородах теплицы. Всем было не до чего. Не до Димки — уж точно.

На Димкиной улице на отшибе у леса растрепанная старуха сослепу приняла незнакомых ей строго одетых Нору и Толика за краевых чиновников. Она заверещала:

— Вы шо, з края чи ни з края? Подывытися, шо тут творытса! Нихто нам ни помогае, ничого! Ходым, самы хлоркой все сыплем, а то уже у усих язвы пошлы от дурной воды! — старуха задрала подол и показала багровые волдыри на высохших икрах.

— И помошы нам ниоткуда нима. А ще мародеры якись-то такы набежалы. Учора двух баб наши ж хлопчикы повязалы — они с Колотитьков хаты ворота хотилы спэрэть. Я кажу: та на шо им ци ворота? А хлопчикы кажуть: на цвэтныи мэталы. Якись таки цвэтныи мэталы? — тараторила старуха. — И нэ бачилы ж мы ныколы и нэ зналы, шо цэ такэ — цвэтныи мэталы, и мародеров нэ бачилы ж ниякых, и откуда вонысь ци мародеры узялися! А Колотитьки ж в город поихалы и нэ знають дажить за ворота за свои ничого.

— Мы не из края, — сказал Толик. — Мы приехали…

— Нэ з краю? А откель? — перебила старуха и подозрительно прищурилась. — Высэлковски чи ни? А шо вам тут надо? Как вас наводнэнне нэ топыло, так вы пришлы на наше подывытса? Ой, шо дилать, шо дилать, как жить? Жить-то нам тижало! — запричитала она. — Одного унука ростыла, думала ж, вин на старосты мины помогаты будэ, а вин жи ж в армию пошев, так його у Чичны пулей убыло! И нэ бачилы ж мы ныколы и нэ зналы за ту Чэчню, и откуда вонысь та Чэчня узялась!