Московское наречие - Александр Дорофеев Страница 37

В планы Туза входило следующее – остановиться у Сони, пока та не померла, разыскать сеньора Трефо, сбагрить ему, не продешевив, Будду и насладиться жизнью на вырученные деньги.

В Барселоне было нежно-тепло и празднично. Казалось, вот-вот прибудет Спаситель на белой ослице. От душевного восторга хотелось взобраться на макушку пальмы.

В таком настроении Туз легко нашел поющий птицами бульвар Ла Рамбла, свернул налево в готический переулок и увидел черные дубовые двери, на которых сияли бронзовые буквы – «Кларавиденте». Он предусмотрительно расширил словарный запас песни «Бесамемучо», дабы не заблудиться на чужбине, не умереть от жажды и сговориться на улице о почасовой любви. Однако это слово вызвало в памяти лишь несостоявшуюся под Курган-Тюбе с востоковедом Кларой.

«Узнаем ли друг друга?» – старался он восстановить подробности ереванской ночи, нажимая звонок. Дверь отворилась по внутреннему указу. Посреди обширной залы сидела Соня за массивным столом. Скорее узнаваемая, чем нет. Хотя бы по густому кофейному духу и большой фотографии с видом гостиницы «Початок» на фоне Арарата. И никаких признаков близкой смерти, если не считать стеклянного черепа в человеческий рост. Все та же цветущая Соня. Совсем вроде не изменилась, да нечто смущало в ней. Не в том дело, что стала такой же рыжей, как он. Приблизившись, Туз понял – нет носа! То есть имелся кое-какой, но несравнимый с прежним орлиным. Так, тоненькая, вздорная фитюлечка…

«О, мое наречие!» – поднялась Соня, распахивая объятия. На ней был просторный балахон, расшитый перьями канареек, и сразу стало уютно, словно под крылом наседки.

«Устал, верно, с дороги, приляг на софу, – сказала она. – Ах, сколько лет, не говоря о зимах, а все мальчик с виду, неизменяемое мое наречие!»

«Задержка в развитии, – кивнул Туз. – А ты как-то окаталонилась, чтобы не сказать обарселонилась».

Придвинув плюшевое кресло, Соня заглянула в глаза: «Это, конечно, комплимент? Знаешь ли, ты для меня счастливая карта. Сразу после нашей встречи судьба подарила мне испанского архитектора. Жутко на тебя похож, но талантлив, как Гауди, и богат, как Дали. Такой удачный марьяж! Видишь, это моя гадательная консультация, – обвела комнату взором и вздохнула. – Все чудесно, да только, увы, бесплоден он сам по себе. С полгода назад Бабур известил, – кивнула на книжку со всадником, пронзающим газель, – “По кругу бедствий рок пустил терпенья чашу, на цепь разлук обрек в чужбине верность нашу”. Ну, никогда не промахнется этот Захириддин! Сам знаешь, бес в ребро», – потупилась она.

«Погоди, – привстал Туз, не понимая, кому, собственно, в ребро. – Бес бесом, а похороны-то причем?»

«Ох, и не знаю! – взмахнула Соня руками, едва не вспорхнув. – Но карты тоже не лгут. Выпало сумасшествие супруга, моя близкая смерть от его руки и единственный спаситель – туз бубновый! Вот и написала. Знала, что приедешь. Ты же зависим от предложения в целом»…

Теряя осмысленность, беседа принимала странный оборот. «Рад служить, – смутился Туз. – Насчет спасителя – это слишком, но чем могу»…

«Конечно, можешь! – воскликнула Соня. – Далеко не каждый понимает свое задание в этом мире, а тебе я скажу. Оплодотвори меня!»

«В каком смысле?» – оторопел Туз, полагая, что это поэтическая метафора.

Она приникла, затрепетав всеми перьями: «Ах, дорогой, в самом что ни на есть прямом. В память о прошлом сведем сильное место со слабым, как в четырехстопном ямбе»…

Это никак не входило в планы. Переспать-то за милую душу. Но оплодотворять? Он ощутил непомерную ответственность, а вслед за ней, как часто бывает, упадок сил. К тому же перед глазами мелькал канареечный, безупречно детский носик Сони, заставлявший чувствовать себя каким-то растлителем. Все вместе слишком глубоко ранило.

«Ну, какая, ей-Богу, дикость! – подскочил с лежанки. – Возмутительно! Примчался с края света на похороны, а тут – оплодотвори!»

Соня поспешно ухватила его ладонь: «Да ты ли это? Не узнаю линий!»

«Это я, но лучше почитай свои стихи», – отстранился, как мог, мягко.

Вспыхнув, она отошла к столу, и пара перьев, грустно кружась, упала с ее наряда: «Своих нету. Кончилась эта напасть, как нос поменяла. Послушай чужие, подходящие к случаю. “Каменщик, каменщик, в фартуке белом, что ты там строишь? Кому?” – На этом слове вытащила из шкатулки потертого бубнового туза и указала им на дверь. – А теперь, шулер, уходи!»

«Куда?» – вяло улыбнулся он, уже догадываясь, но не желая верить.

«Тебе дальняя дорога, и святое семейство поджидает, – сказала Соня холодно. – Прощай!»

Туз опешил от такого удара, крушившего планы. Все произошло так стремительно. И обратно не поворотишь. Не говорить же – извини, Соня, образумился, сейчас оплодотворю! Да хрен ей! Он еле сдержался и, прикрывая тяжелую дверь, негодовал лишь про себя: «Какое, бля, еще семейство святое? Совсем рехнулась баба на гадательной почве. Сама спятила, и муж от ее руки погибнет!»

Уже не радовал бульвар, распевавший птицами, которые сидели в многоэтажных клетках. И город не выглядел таким праздничным. Все складывалось как нельзя лучше – и вдруг заело. Не понимая, куда теперь деваться, Туз забрел в бар, где с потолка свисали окорока, а пол был захламлен скомканными бумажками. Подмывало развернуть да поглядеть, не написано ли что-нибудь полезное, какая-нибудь утешительная каталонская мудрость. Здесь вовсе не понимали его испанский – еле добился разрешения позвонить.

Автоответчик сеньора Трефо нес темную галиматью Сониным, послышалось, голосом. От расстройства выпил три кувшина вина, добившись в конце концов раздвоения сознания. Выйдя на улицу, уже плохо соображал, в каком городе.