Евстигней - Борис Евсеев Страница 37

Поведение... Евстигнеюшка еще пуще запечалился. Он ли не старается вести себя строго? Да только не всегда получается. Одни похождения в траттории чего стоят!

«Ежели, по получении сего не пождав два месяца, вы не пришлете своих трудов сочиненья, или хотя пришлете, а снова дойдет слух о порочном поведении, грубонравии и тому подобном, то ведайте, что того же часа пресечется вся пенсия бесповоротно.

Для вас нельзя в Бологне содержать надсматривателя особо, и для того вас в подвластье находящемуся в Риме господину надворному советнику Рейфенштейну, или кому он в Бологне за себя поручит над вами смотрение, передаем».

Господин надворный советник Рейфенштейн — страстный ценитель живописи, приятель Винкельмана, знакомец Гёте, агент, эксперт, комиссионер и чичероне, создатель проектов обустройства петербургского Каменного острова для наследника Павла Петровича — в Болонью вскоре и явился. Однако встречаться с пенсионером Ипатьевым не стал. В свои шестьдесят с хвостиком господин надворный советник все еще ценил живописцев и поэтов. А вот к музыке слегка поостыл. Однако будучи до прекрасного педантичным — советник Рейфенштейн передал «смотрение» над молодым музыкантом другому лицу. О чем своевременно и сообщил. Ясное дело, не самому студиозусу, а в Петербург, а затем приору монастыря. А уж тот, через падре Мартини, довел до Евстигнея.

Кому поручил смотрение господин надворный советник, Евстигней так никогда и не узнал. Однако око назирающее, око недреманное с некоторых пор стал чувствовать явно. Кто-то словно толкал его в спину: оглянись, надзирают! Иногда будто бы даже замечалась протянутая под ногами тончайшая веревочка: хоть краем зацепись, а всё одно донесут!

Над таким надзором Евстигней чаще всего посмеивался. А вот что смутило по-настоящему, так это строки из письма, где было сказано о порочном поведении и грубонравии.

«Кто ж донес-то? Вместе ведь с Петрушей куролесили. Не мог он донести, не мог... Ну как бы там ни было, а слава о тех делах уже до Питера докатилась. А расплачиваться за ту славу кому? Мне, Евстигнею Фомину!»

На «предписание» Евстигней ответил — проглотив несогласия и обиды — скоро.

Уже через три дни готов был для отправки в Петербург покорнейший его репорт.

В репорте — обо всем понемногу.

Впечатления о наставниках. Похвалы школярам и студиозусам. О главном музыкальном событии Болоньи, имеющем место в церкви Сан-Джованни ин Монте: о ежегодном филармондском консерте, где представлялись только новые сочинения болонских мастеров и их учеников.

Консерт стоило бы расписать красочней: как-никак и оркестр, и хоры — по сотне музыкантов каждый. Да еще и сочинители сами своими сочинениями управляют!

Расписывать консерт, однако, не стал. Сообщил об ином. О том, что падре Мартини весьма и весьма болен и учеников потихоньку передает другим наставникам.

Но главным для себя полагал ответить на упреки.

Деликатный, но и твердый ответ в конце репорта дан им и был:

«Зная же то, что до музыки не надлежит быть мне пенсионером, но толко одна ваша милость удостоила меня сим, того ради предавая себя в ваше покровительство, беру смелость и в предь себе надеяться».

— И впредь, и впредь! Беру смелость! Получите! — тихо вскрикивал Евстигнеюшка, подскакивая едва ль не на вершок в пустом монастырском дворе.

Репорт был готов, однако отправку его пришлось отложить.

От переживаний захотелось есть. Мысль о еде отвлекла, развеселила:

Надежды юношей питают,

Им блюда с кухни подают!

А после еды — захотелось узнать нечто новое!

Ни слабое здоровье падре Мартини, ни бесчинства Петруши, продолжавшего навещать в Болонье увеселительные заведения и подозрительные дома, не могли ослабить вновь возникшую жажду: познавать, уметь! Происходило так оттого, что в последние дни и недели вдруг по-настоящему почувствовал он вкус к сочинениям собственным, к создаваемому впервые, к музыке, переводимой из разряда внутреннего в разряд общедоступный.

Потому-то сочинение письма в Петербург было подобно продолжению сочинений музыкальных.

Тут же Евстигнеюшка стал произносить про себя стихи, подобные мелодиям.

Вспомнил досточтимого Ломоносова, вспомнил таинственного, манящего пробочной винной легкостью Княжнина. С некоторым отвращеньем вспомнил и собственные стихи, приложенные в минуту слабости к первому здесь, в Болонье, сочиненному и отправленному в Петербург хору.

Стихи были во славу императрицы Екатерины и как следует не удались.

О, высшим разумом овеявшая Божiй мир…

Фу, черт, противно… Зато... Зато звуки музыкальные опять и снова стали вязаться со звуками русской речи! Речь италианская — была только аккомпанементом, сладким и беглым сопровождением тайных его мыслей.

Главная же и пока еще непередаваемая мелодия — скрывалась в речи русской!