Ярмарка - Елена Крюкова Страница 36

В ШИРОКIЙ И БЕЗУМНЫЙ МIРЪ, ИСПОЛНЕННЫЙ ГРЕХА.

Внимательно, спокойно, ясно, твердо, нежно.

Оба Ее глаза смотрят; и самоцвет сторожко, огненно глядит.

О, да Ее щеки тоже глядят! И рот глядит, дрожит, как алый глаз.

И каждая ноздря, дрожа, глядит. Вдыхает скорбь и ужас. А выдыхает аромат и чистоту.

Углы Ее губ приподнимаются. Это улыбка. Она – улыбается.

Она держит улыбку на лице, как держат в ладонях маленькую птицу.

И вот-вот отпустят.

И уже отпускают: лети!

Но птица не улетает. Не хочет улетать.

Птица знает: Ее нельзя покидать. У Нее будет большое, невыносимое горе.

И потом – такая же великая, необъятная, как небо, невыносимая радость.

Птица хочет навсегда остаться с Ней. Ее утешить.

Прочирикать Ей: я любовь, я с Тобой.

Нет, это Ее глаза как птицы! Они летят впереди Ее лица.

Они летят, плывут, живут и умирают.

И умирая – воскресают.

И воскрешают.

Эти длинные аквамарины, эти темные, звездчатые сапфиры, эти долгие, налитые слезами боли и любви лодки – это они, они поднимают нас из мрака, со смертного ложа, вынимают, тонущих, из тьмы бушующего моря, из ревущего огня великого пожара; пылая впереди, в кромешной тьме, как два огня, два факела могучих, выводят из тюрьмы.

Засовы остаются висеть. Замки тюремные – тяжелеть.

А эта, вот эта рука протягивается – сияет – и пальцы светятся, как свечи, и ты берешь эту руку, как хлеб берут; и, как в хлеб, лицо, губы в нее погружаешь, и запах вдыхаешь.

И – ты сыт; свободен; и крепкая рука руку твою сжимает и тебя ведет.

По черному, узкому слепому коридору.

И вы – вдвоем – выходите на волю, на простор, в метель и ледяной воздух, в чистый ветер, в блеск полыньи, в звон ветвей обледенелых приречных, мертвых ракит.

Лицо Ее горит!

И ты глядишь в Ее лицо. И волосы Ее, густые, пахучие, как зимнее сено, вылетают, летят по ветру из-под горящей тяжелыми, красными и синими, как угли в печи, самоцветами Ее тяжелой золотой короны.

Корона Ее тяжела!

Но Она не снимет ее никогда

Ради тебя.

Ради свободы и радости твоей.

Она оборачивает лицо Свое к тебе, и ты глядишь в Ее лицо, и слепнешь от золотого, нежного света, брызгающего во все зимние стороны, в ночь зимнюю – маслом от голодной, бедной сковороды – от Ее щек, от Ее скул, от Ее лба, от Ее улыбки, от Ее глаз.

Глаза Ее, две серебряных, сверкающих синей, небесной, звездной чешуей, легко и быстро плывущих рыбы! В океане скорбей. В море горя. В людском бездонном, темном, безумном море.

Солнце – лицо Ее!

Счастье – лицо Ее!

Ты падаешь коленями в жесткий снег, в ледяной наст.

Ты шепчешь: любовь – лицо Твое.

И слышит Она тебя, и улыбается тебе.

И в улыбке блестят сквозь алые, вздрагивающие губы перламутровые зубы Ее; жемчужины их катятся, рвется тонкая нить, и, о чудо, катятся они не вниз, а вверх, и вот уже все небо, мрачно-синее ночное небо – ее звездная, счастливая улыбка.

Всеми звездами мира улыбается Она тебе.

И рыбы звезд играют и прыгают, танцуют вокруг Ее сияющей головы, над ее окутанными горящей, как хвост павлиний, златотканой парчой, круглыми плечами; вокруг тонкой, горделиво-прямой шеи Ее, и бусами небесными серебряные, алмазные рыбы обвивают шею Ее, и ложатся на часто дышащую грудь Ее сверкающим небесным ожерельем.

И метель набрасывает на Нее меховую, драгоценную, белую шубу свою.

Горит, мерцает под Луной, под звездами парча. Горят глаза. Горят святые ладони. Горят ступни, смертный снег прожигая.

А, да Она – босая!

Господи, да босая же Она…

Встать на колени. Поцеловать тот снег, что Она стопами прожгла. Поцеловать ту холодную черную землю, что над бугре – над рекой – под жемчугами неба ночного – под Ее горящими ступнями – оттаяла.

Щекой – к Ее ноге голой – прижаться.

Как Ты, родная? Как же Ты босая, нежными, пылающими ступнями идешь по колючей, соленой земле?

По камням… по крови… по зазубринам льда… по грязи… по пылающим углям… по истлевшим костям… по смиренным кладбищам…

И над родильным ложем склоняешься.

И над одром умирающего в муках.

И – над короной на лбу Царя, которой венчают на Царство его.

И – над печью, в коей страдальцев сжигают живьем.

И – над скотом, что на бойню ведут, в чьих глазах стоит безумный крик, человечий!

Ты – надо всеми: в драгоценной короне, в парче золотой, и звезды в глазах Твоих, звезды – в ладонях, и синяя, алмазная Звезда на Твоей груди.

Что Ты держишь в руках?

Где Твой Младенец святой?

Что шепчешь Ты… я не слышу…

А, слышу: на Кресте… на Кресте…

А что же тогда в руках Твоих?

Подхожу ближе. Вижу: чаша.

И в чаше – темное, кровавое, сверкающее – плещется.

Кровь – святое Вино. А где же святой Хлеб?

«Ближе, ближе», – сияют синим снегом навстречу мне Твои длинные, звездные глаза.

Это мир, Весь Мир глядит на меня – из последней ночи – Твоими глазами.

И я слышу: святой Хлеб – это Я. Это лицо Мое. Наклонись. Прикоснись. Поцелуй. Вдохни. Стань Мною, а Я стану – тобою. Так замкнется звездный круг. Так Я снова зачну тебя, и снова рожу тебя, и снова погребу тебя, и снова воскрешу тебя. Я есмь круг миров, одна сверкающая, живая и теплая, воткнутая сканью в парчовый вечный лед, светлая драгоценность.

Меня не купишь. Не продашь. Не выдумаешь.

Я родила не только Бога твоего.

Я всех рождаю в жизнь. И в смерть. Всех.

Каждого.

И тебя – тоже.

Что течет по лику Твоему?! Какие светлые… как масло… пахучие… золотые, жемчужные капли…

Это миро.

Они текут не вниз, а вверх!

Да и ты, дитя Мое, не спускаешься вниз, а поднимаешься вверх.

Я в землю лягу!

Нет. Ты уйдешь в небо. Я обещаю тебе это.

Ее руки раскинуты. Прозрачный самоцвет во лбу пылает.

Льется тихий медовый свет от лица.

Льются по лицу мирровые слезы, заливают золотые щеки, золотой росой выступают на крутом, круглом лбу.

Слезами любви залиты, налиты до краев синие ладьи глаз.