Тебе не пара - Род Лиддл Страница 36

Тут я инстинктивно провожу рукой между ног: нет, похоже, моя молитва услышана не была — по сути, молитва была полностью проигнорирована, потому что там, внизу, запеклись корочкой четыре миллиона прото-румын, и тут я снова: блин, блин, блин и т. д.

Внезапно снизу слышится, как Биба с этим своим несравненным смехом-мяуканьем открывает входную дверь, затем вверх по спирали поднимается голос Доминика, и, хоть я еще толком не проснулась, но как же мне хочется оказаться где-нибудь в другом месте. Я силюсь разобрать, о чем они говорят; Доминик спрашивает, встала я уже или нет, тогда я вылезаю из постели, ныряю в Бибин далеко не лучший платяной шкаф, плотно закрываю за собой дверцу и устраиваюсь там, свернувшись на полу посреди туфель, старого белья и годами не ношенных платьев. Слышу, как кто-то из них стучится в дверь, потом входит в комнату, тут Биба говорит, ой, странно, она же только что здесь была, когда я ей чай приносила, спала себе крепко, а Доминик тихонько хихикает, и снова Биба со своим долбаным театральным шепотом, жеманничает — дальше некуда:

— Знаешь что, она, по-моему, в шкафу…

А я, про себя, отвалите вы, да отвалите же, оставьте меня в покое, но тут дверца шкафа открывается, показывается идиотская физиономия Доминика: смотрит на меня сверху вниз, ухмыляется. К этому моменту я совсем озверела, хватаю туфлю, вскакиваю и как дам ему в грудь этой мерзкой Бибиной босоножкой, без ремешка, с каблуком-стилетто, из серии «трахни меня», а сама ору, ах ты, сволочь, я тебя умоляла не допускать ничего такого, а Биба — она стонет от смеха — пытается вырвать у меня туфлю, каблук-дешевка отламывается, Доминик в истерике валится на постель, от этого просыпается Раду и моментально вскакивает с кровати, вопя чего-то по-румынски — думает, очевидно, что за ним пришли из секретной службы.

Вот так и начался у меня день. А у вас как?

Ползу домой опозоренная, немытая, на полпути в метро изо всех сил пытаюсь посмотреть на все это с рациональной стороны, как бы философски. Ну ладно, ну случилось — что теперь, самобичеванием заниматься? С кем не бывает — ну, разве что с некоторыми, а если Биба попробует прилюдно поднять эту тему, у меня у самой есть парочка историй, которые она меня умоляла не разглашать. Например, тот вечер, когда помолвку Астры отмечали — она тогда еще обкумарилась до чертиков, ей смутно помнилось, что она пошла с каким-то парнем к нему, еще смутнее — что имели место какие-то несвязные действия, символизирующие половой акт, а потом она просыпается, видит — рядом с ней на подушке эта странная голова, она тогда сразу, ой, мне пора. Вылезает, значит, потихоньку из постели, натягивает одежду, направляется к двери, но дверную ручку найти почему-то не может. Она в непонятках, слегка напрягается по этому поводу, а потом смотрит вниз и видит, ручка, типа, в метре от пола. Удивилась, что такое, оглядывает комнату и только тут замечает, что там все приделано не выше метра от пола, выключатели, ручки шкафов и все прочее, и столики такие странные, низенькие; от этого она, конечно, вся на измене, в наносекунду выметается из дома и рвет к метро, в слезах и в шоке.

Короче, Бибуля, зайка, давай так договоримся: хочешь, чтоб я всем про карлика рассказала? Одно слово, блин, если ты хоть одно слово…

Мужик рядом со мной в метро передвинулся всем телом подальше, как можно дальше от меня, а «Индепендент» свой держит под углом, отгораживается, как барьером. Я его не виню. Пахнет от меня, наверное, отвратно. Господи, я же только что с бомжом трахалась.

Ну как я вообще могу такое вытворять? Что со мной происходит, стоит отвернуться?

Слава богу, на минет у меня сил точно не было.

Хотя на самом деле бога тут славить особо не с чего.

То есть на исповеди это ведь вряд ли сошло бы за покаяние. Трахалась с бродягой, но член у него не сосала, потому что так удолбалась, что рот как следует открыть не могла.

В глубине тоннеля мигает свет, то потухнет, то опять загорится, потом снова гаснет, а поезд тем временем плавно тормозит и останавливается. Мы, похоже, застряли, типа, на веки вечные, соседи-пассажиры начинают ворчать, ерзать, щелкать зубами и всячески выражать нетерпение, а мне хорошо, просто здорово. Это пока самое лучшее из всего, что произошло; пожалуйста, давайте здесь на целый день останемся; только не включайте свет, и пускай там, на стометровой высоте, проходит день в этой суматохе, в шуме, в толчее машин, люди пускай давятся, особенно те, с кем я лично знакома, пускай все идет своим чередом, ни о чем не подозревая.

По затемненному вагону проходит легкий затхлый ветерок, призрак другого поезда в отдалении, затем слышно, как постукивание колес замирает где-то на расстоянии, а после — тишина, полнейшая, восхитительная.

А потом снова мигает свет, как будто жуткий день начинается по второму разу.

Вернувшись домой, я бегу по коридору, запираю за собой дверь ванной, снимаю с себя все и, нагнувшись, включаю горячую воду на полную мощность — по-моему, если мне что и нужно на самом деле, так это ошпариться, содрать вместе со слоем кожи грязь, гадость, пармезанщину эту, малафью бомжовую. Из ванны поднимается пар, бухнув туда пены, жду, прислонившись к раковине, пока наполнится, взглянув в зеркало, быстро-быстро отвожу глаза в омерзении — затея с зеркалом была очень и очень необдуманным поступком, потом сажусь на унитаз и сижу, обхватив голову руками. К стенке рядом со мной приклеены две «Рыбные палочки с капитанского стола», работа Джамала — он художник, в Сент-Мартинс учится. Они тут уже сто лет висят, оранжевая панировка начинает облезать, а под ней остается какое-то сомнительное серовато-белое мясо. Только отведя глаза от этой самой непристойности — кстати, единственный декоративный предмет в нашей ванной, причем я была против, говорила, а может, типа, картинку с лодочкой, ракушек там или чего-нибудь такого, — только тогда я замечаю здоровенный отпечаток большого пальца у себя на внутренней стороне бедра. Это не синяк — я не собираюсь заявлять, что во вчерашнем чудовищном совокуплении была задействована сила. Нет, это — отпечаток грязного большого пальца, мазок бромптонской дряни.

Тут до меня доносится странный такой, непонятный звук из ванны: разноголосое тонкое попискивание и изредка негромкие хлопки, как будто шампанское открывают, правда, не особо хорошее. Что еще за хренотень? С этой мыслью я поднимаюсь с унитаза и, разогнав раскаленные клубы пара, обнаруживаю — о господи! — источник шума. Не может быть, ну все, этого мне только не хватало: там из кипятка, из ароматических пузырей высовываются маленькие панцири — это плавают на поверхности Маппины черепашки.

То есть Маппины бывшие черепашки.

Стою в расстройстве, думаю, что же мне делать, потом выключаю горячую воду, включаю холодную, дождавшись, когда ванна немного остынет, вычерпываю из нее дохлых земноводных с помощью одного из Маппиных полотенец и подкладываю ему под дверь такой как бы запеленутый сверток. Может, думаю, еще и записку оставить, да что тут напишешь, ничего не придумывается, кроме: «Маппи извини пожалуйста, а если серьезно то какого хрена твои черепашки делали в ванне», но даже на это сил не хватает, хочется просто принять ванну и хорошенько поспать. Ладно, может, он суп из останков сварит.