Патриот - Дмитрий Ахметшин Страница 35

— Не злись. Я не специально.

— Прости.

Хасанов пытается задавить в себе раздражение и позыв поязвить ещё. Выспаться после вчерашнего дежурства в «Травке», видимо, так и не удастся. А завтра снова на работу…

— Я здесь. Под окнами у тебя стою. Ты можешь меня не любить, только посоветуй что-нибудь. А? Может, есть друзья, знакомые, кто пустит к себе на ночь?

— Конечно, есть. Вот он, на соседней койке дрыхнет. Жди, сейчас спущусь.

Она на каблуках, в потёртых джинсах и с огромной сумкой в руках. На улице снова похолодало, но на белом лице мороз не оставил ни одного поцелуя. Под воротником пальто тает снег; он кажется невозможным в конце марта, когда только вчера все ходили в футболках, но валит с самого утра. Погода в этом году творит чудеса.

Перехватывает сумку поудобнее, двумя руками, холодно смотрит на Ислама. Хасанов различает за этой маской растерянность.

Есть люди, которые умеют раскрашивать свой взгляд в белый цвет, и Наташа как раз из их числа. Не в смысле невинный, пушистый и что-нибудь такое, а в смысле — пустой и холодный. Когда они чего-то смущаются или стыдятся — превращаются в этаких див. Смотрят на тебя как на пустое место. Однако стоит присмотреться и разглядишь за этим льдом румянец обиды. Чаще всего обиды на себя.

Кидает сумку посреди комнаты, не снимая сапог, падает в кресло Ислама и вращается в нём, с наслаждением закинув под голову руки.

— Так и буду кататься до утра. У вас есть что-нибудь пожрать?

Ислам садится на диван.

— С чего тебя выгнали-то?

— Бу. Какой ты скучный.

Тянется за кружкой на столе, придирчиво изучает остатки кофе на дне.

— Рассказывай. У нас здесь за байки живут и едят.

— Помнишь, у нас с тобой разговор был про забугор. Такой тяжёлый разговор, — она складывает губы трубочкой, как будто хочет подуть на болячку. — Так вот, ты молодец. Я прониклась. Собрала родителей на кухне и устроила им презентацию пары забугорных вузов. Я решила не ждать и сказала, что мне на фиг не нужны их деньги.

— Какие деньги? Ты же на бюджете. Отличница.

— Я тебе не рассказывала? Мне бы не хотелось, но раз уж Сопротивление развалилось, я уже не кумир для молодой поросли и всё такое…

Она смотрит на Хасанова, и он снова не может сдержаться:

— Да не авторитет ты для меня, не бойся. Подрывать уже нечего. Давай рассказывай.

Наташа вздыхает.

— В общем, училась я через пень-колоду, и родители регулярно подбрасывали мне на взятки преподам. Иногда даже в лом было побарахтаться самой, что-то там сдать. Совала деньги, зачётку и бежала дальше воевать за правое дело. Не, ну ты прикинь, а? Стыдно сейчас до усрачки.

Хасанов морщится.

— Так вот. Решила им заявить, что бросаю всё. Прямо с завтрашнего дня. И ближайший год посвящаю изучению инглиша или другой болтологии, зарабатыванию денег, какой-нибудь ещё фигне. И еду потом куда-нибудь в Финляндию. В местном макдаке работать, ага. Дурища, что тут ещё скажешь. Господи, я не зомби, но мозгов всё равно хочу…

Она недовольно барабанит пальцами по столу, на лицо по мере того, как излагает события минувшего вечера, возвращаются краски.

— У меня отец горячий, хотя и отходчивый. Но заводится с полпинка, как начнёт орать, никакой сковородкой не остановишь. А потом ходит унылый, собирает по углам свои слова обратно. Какие найдёт… ну, я в него, конечно, пошла. Он разошёлся, говорит, я без них никто, они меня до третьего курса на своём горбу тащили, а я такая неблагодарная дрянь… Мама в слёзы. В общем-то он прав, конечно. Но меня что-то взъело, я тоже орать. Говорю, без вас как-нибудь обойдусь. Он говорит, когда это? Через пять лет, как замуж возьмут? А я говорю, прямо сейчас и обойдусь. Собрала вещи и ушла…

Хасанов хохочет, и Яно выбирается из своих подушек. Похожий на сонного котёнка, близоруко хлопает глазами на Ислама и на девушку.

— Это не выгнали, милая моя. Это сама дура.

Она вскакивает, каблуки высекают из пола искры, на линолеуме остаются круглые продавленности. Лезет в холодильник, на столе появляются груши и несколько яиц. Одна груша у неё в руке, уже надкусанная. Быстро жуя, пытается скорчить обиженную мину.

— Да ну тебя. Ну, в общем-то, да. Вы спите, мальчики, а я себе сварганю что-нибудь пожрать.

— В конце концов кто здесь хозяин? — бурчит для порядка Ислам, и Яно, к тому времени уже нацепивший очки, спрашивает:

— Ты же не будешь её выгонять?

— Надоест — выгоню, — тоном заправского демагога заявляет Ислам.

— Только не теми методами, которыми Славу. Ладно?

— Компренте.

— У вас тут был Славик? — хмурится Наталья.

— Заходил в гости. Ты располагайся. Яник же даровал тебе политическое убежище. Разве нет?

— А я и забыла, — серьёзно говорит она. — Ты что делаешь?

Хасанов перекладывается на пол, расстилает спальник и достаёт из-под дивана ещё одно одеяло.

— Подушку я тебе не оставлю.

Она вырывает из рук Ислама подушку, швыряет обратно на кровать, и толкает Хасанова туда же.

— Не смей. Ты спишь на кровати.

Хасанов совершает робкие поползновения в сторону спальника, но все его атаки отбиваются. Обливаясь смехом, он падает на подушку, и Наталья удовлетворённо замечает:

— Я здесь эмигрант, а не ты. Посплю в кресле у Яно.

— Почему в кресле? — спрашивает из груды одеял Яно. — В кресле холодно. Я пытался там спать. И спина потом болит. Иди ко мне. У меня кровать широкая. Ты будешь у стенки, я с краю.

— Вот и отлично, — радуется Наташа. — Только наоборот будем. Ты спи уже, а я сейчас заточу яичницу, умоюсь и нырну к тебе.

Ислам с недоумением смотрит в сторону Яно, но он уже скрывается в груде своих постельных принадлежностей. Словно дельфин в морской пучине.

Натали, напевая что-то из Милен Фармер, разбивает яйца, воюет с микроволновкой, пытаясь выставить там нужный режим, стаскивает наконец сапоги, елозя одной ногой с тряпкой по полу, пытается затереть оставшиеся за ней следы — и всё это одновременно и разом, удивительная женщина. Ислам, слушая эту возню и тихо обалдевая, проваливается в сон со сновидениями, настолько же сумбурными и путаными, насколько запутанной стала его жизнь.

С приходом Наташи республика словно бы обрела в глазах её обитателей официальный статус. Во всяком случае для Ислама. В стране должны быть женщины, рассудил он, несмотря на тот факт, что для остального мира женщины в его — их — стране были делом незаконным с позиции соседних государств.

Утром следующего дня Ислама разбудил стук дождя в окно. Снег превратился за ночь во что-то жидкое, налипающее на стекло белыми комками, словно в манной каше. Яно уже собрал постель и куда-то смылся. В прямом смысле — смылся; полотенце с его вешалки, а также зубная паста, щётка и мыло дезертировали вместе с ним.