"Я" значит "ястреб" - Хелен Макдональд Страница 34

Уайт берет себя в руки, вытаскивает ястреба и снова идет к ограде повторить урок. На этот раз он будет смелым. На этот раз. Птица вновь летит к нему, и Уайт, затаив дыхание, делает все, чтобы стоять твердо.

«Я напряг грудные мускулы, дабы не отступить. Но ничего не помогло. Когда Тет был всего в двух шагах, моя человеческая природа вновь обнаружила в себе прирожденного труса, и я отклонился вправо, пряча лицо от глаз убийцы и приподняв плечо; я не смог выстоять. Но Тет, сильно ударив, все-таки сел мне на плечо, быстро перешел вниз по руке и принялся есть кусочек говядины».

Уайт так старался быть сильным. Именно поэтому он охотился с Графтоном и учился летать на аэроплане, именно поэтому в детстве он проплыл вокруг мола в Сент-Леонардсе, а школьником нырял с самого высокого трамплина в купальнях Гастингса. Он знал этот древний, тошнотворный ужас. Не смог выстоять. Но он обязан быть смелым. Мама так хотела, чтобы он, маленький мальчик, когда вырастет, стал «большим, смелым и благородным человеком», и оттого он так боялся оказаться кем-то прямо противоположным. «Я чувствовал, что неспособен воспитать в себе эти благородные качества», – писал он. Проверка на мужественность. Собрав волю в кулак, он вновь подзывает Тета, отойдя на пятьдесят шагов. И на этот раз не съеживается, несмотря на леденящий ужас. Да, Уайт может гордиться ястребом: тот пролетел пятьдесят шагов, и может гордиться собой: он выдержал. Такую победу стоит отпраздновать, и вечером он напивается до бесчувствия. «Снова и снова я громко кричу: «Прозит!» – писал он. – Залпом пью огненный напиток в честь своего триумфа, проклинаю недругов и вдребезги бью рюмки об пол».

Прошло пятнадцать дней с того дня, когда в моем доме поселился ястреб. Я вымыла голову, подкрасила глаза и губы, нашла более или менее приличную одежду – то есть ту, которая не испачкана засохшим птичьим пометом – и отправилась с Мэйбл на обед к директору колледжа.

В два часа десять минут я сижу за длинным столом на тихой английской лужайке и экспромтом читаю лекцию об охоте с ловчими птицами, а Мэйбл, устроившись у меня на руке, раздирает кроличью лапку. Директор колледжа, проницательный и милый человек в идеально скроенном костюме, внимательно слушает. Рядом его мать, которой моя речь, по-видимому, кажется забавной. Ее внуки сидят тут же. А за ними – жена директора, элегантная темноволосая женщина, адвокат по профессии, с бокалом вина в руке. Мы встречаемся взглядами, и она улыбается. Два дня назад по дороге в супермаркет я услышала, как она окликает меня по имени, а затем увидела, что она уже слезает с велосипеда с естественной грацией прирожденной наездницы. Мы немного побеседовали в рваной тени под кронами деревьев, и вскоре я очутилась на кухне директорского дома за чашкой чая.

– Вот что, Хелен, – сказала она, – в субботу, если погода позволит, мы устраиваем обед на лужайке. Соберется только наша семья. Было бы замечательно, – продолжала она, наклонив голову набок, – если бы вы навестили нас после обеда и прихватили своего ястреба. Мы слышали, что вы дрессируете его на территории колледжа, и нам бы очень хотелось с ним познакомиться. – Сняв колпачок с черного маркера, она написала на доске ХЕЛЕН С ЯСТРЕБОМ, потом, замешкавшись, обернулась ко мне: – В два подойдет?

– Хорошо. В два.

Улыбнувшись, она записала время своим изящным почерком.

И вот теперь ястреб ест кролика, тянется неторопливая застольная беседа, на старинные стены бледными полосами ложится солнечный свет, с высоты доносится щебетание ласточек, напоминающее отдаленный стук пальцев по стеклу, а я наслаждаюсь чудесным днем. Как красиво, думаю я, и как удивительно и даже невероятно, что я вообще оказалась здесь – ребенок, окончивший бесплатную государственную школу, чьи родители не имели университетского образования, а Кембридж представлялся им пристанищем шпионов и снобов.

– Ты, видать, шпионка, – говорил мне папа. – Точно шпионка.

Он помнил, как в детстве я все время исчезала, прихватив бинокль, и часами пряталась в рощах и кустарниках. Я была девочкой-невидимкой, рожденной для шпионской жизни.

– Нет, папа, никакая я не шпионка, – говорила я ему в сотый раз.

– Конечно, ты будешь отнекиваться – как же иначе, – отвечал он и весело смеялся, потому что мне никак не удавалось его разубедить.

– Я там работаю, папа, – говорила я, закатывая глаза. – Я преподаю английский и историю естествознания. Сижу в библиотеке, читаю книжки, занимаюсь исследовательской работой. Вот и все. Я вовсе не героиня Джона Ле Карре.

– Но могла бы быть, – отвечал он, делая ударение на слове «могла», и в каком-то смысле он говорил серьезно.

Папе нравилась мысль, что я гожусь в шпионы, потому что он понимал, что такое тайная жизнь, ведь она не слишком отличалась от его собственной. Однажды он вручил мне миниатюрный серебристый фотоаппарат. «Для него нужна специальная пленка», – с восхищением объяснял он, открыв аппарат сзади и показывая, где катушка вставляется в футляр размером со спичечный коробок. На протяжении многих лет, используя инфракрасные лучи, он снимал ночную жизнь дикой природы, находил любовные гнездышки министров, отслеживал и фотографировал передвижение ядерных отходов на секретных ночных поездах, лазал через заборы, просовывал фотоаппарат туда, где ни он сам, ни уж тем более его фотоаппарат не должны были быть. Терпение, слежка, уловки и фиксация факта. Деятельность историка казалась ему более таинственной, чем работа шпиона.

Мои глаза туманятся слезами. Мы живем жизнью, которую сами себе придумываем, но иногда возникает осознание того, что какие-то другие жизни таким образом оказались для нас утрачены. Летний обед на лужайке заканчивается. Мне не остановить время. С поля для игры в регби, где прогуливался киношный шпион Придо, ползет туман. Медленное белое дыхание. У меня в голове шум, сначала тихий, потом все громче. «Я не шпионка, – говорила я папе, – я историк». Но, глядя на сидящих за столом людей, которые, как зачарованные, рассматривают моего ястреба, мне кажется, что я уже и не историк. Дура я, вот кто, мелькает мрачная мысль. Работала преподавателем университета, была ученым. А теперь прямо какой-то шут гороховый. Больше я уже не Хелен, а женщина с ястребом. Мэйбл терзает кроличью ножку. Вокруг птицы, как электроны, кружатся осы. Садятся ей на лапы, на клюв, выискивая кусочки мяса, и спешат унести их в свое «бумажное» гнездо на каком-нибудь кембриджском чердаке. Мэйбл отшвыривает их клювом, и мне видно, как полосатые желто-черные брюшки кувыркаются в воздухе, но потом, выравнивая свой полет, осы вновь нацеливаются на нее. Наш обед на лужайке начинает приобретать нереальные черты. Красновато-серебристые тени, альбомная фотогравюра, что-то из Агаты Кристи или Ивлина Во, из иных времен. Но осы вполне реальны. Они существуют, они здесь. Как и мой ястреб. В центре – солнце. А я существую? Не уверена. Чувствую пустоту и сиротство, словно это не я, а продуваемое ветром, пустое осиное гнездо, которое осы мастерят из древесины, пережевывая ее и смачивая слюной. Вот только мороз уничтожил в этом гнезде все живое.

Иногда мы понимаем, что какие-то жизни оказались для нас утрачены, а иногда сами сжигаем их дотла. Вечерами при свете аладдиновой лампы, бока которой переливаются нежной белизной, Уайт уничтожает свою прошлую жизнь. Это убийство происходит в романе, который он начал писать еще в Стоу и нынче почти закончил. Книга называется «Невозможно унизить праведника». Это история о постепенном закате карьеры директора частной школы по имени доктор Призонфейс. Доктор боится жизни, он хамелеон, зеркало, существующее лишь благодаря отражению в глазах других. Призонфейс теряет работу в школе. Ухаживает за черноволосой, мальчишеского склада барменшей и получает от нее отказ, а потом в ужасе скрывается после приставаний ее матери. Он летает на аэроплане с пьяными авиаторами, потомками поэтов-романтиков. Пытается учить голливудских толстосумов, что значит быть джентльменами, и чувствует себя оскорбленным, когда они косят куропаток из автоматов. Его книга – злая сатира на систему образования и культ английского джентльмена, но в то же время это и психологический экзорцизм, саркастическое повествование, призванное сжечь собственную прошлую жизнь. Уайт создал Призонфейса с целью заставить его страдать, быть наказанным, осмеянным, доведенным до нищеты и смерти. От директора школы до учителя, перебивающегося частными уроками, от работника фермы до нищего – за что бы герой ни брался, везде его ждет крах. И все, кого он встречает на жизненном пути, объясняют ему, почему он существо бесполезное и никуда не годное. Рассказчик тоже не может удержаться от нападок, лишь только подворачивается возможность.